Цветы в Пустоте (СИ) - Сергеева Александра Александровна

　　 — Серебряный, — поправила брата девочка, никак не реагируя на волчье рычание. — Не белый он, братик, а серебряный. Красивый! Смотри, у него кровь. Волчик ранен!

　　 Он зарычал громче, что эффекта также не оказало. Клацнул зубами, когда мальчик приблизился вплотную и погладил его по голове между ушами — снова тот же результат, а вернее, его отсутствие. Откусывать ему руку по-настоящему он не решался: другой не любил, когда он трогал детёнышей. К тому же, если он причинит им вред, то они могут позвать сюда взрослых, а уж взрослые-то точно придут опять с ружьями и вилами, и тогда ему конец. Пока же есть надежда, что маленькие человечки немного поудивляются и спокойно уйдут, забыв о нём.

　　 — Тише, волча. Мы тебя вылечим. И накормим. Ты ведь хочешь есть?

　　 — И возьмём себе! — девочка от радости подпрыгнула, и сено под её ножками разлетелось в стороны. — И у нас будет собственный питомец!

　　 — Ага! Всегда мечтал завести собаку!

　　 Сильвенио это не понравилось. Собравшись с силами, он поднялся на лапы и кинулся к выходу — но человечки бросились на него вдвоём и снова повалили на пол. Рана при этом взорвалась такой болью, что он не выдержал и жалобно заскулил, хотя вовсе не собирался этого делать. Дети принялись наперебой его гладить и шептать ему что-то успокаивающее, чего он не понимал; он хотел только, чтобы они оставили его в покое и дали уйти в какое-нибудь другое безлюдное место, где он сможет нормально отлежаться. Он не хотел становиться ничьим питомцем и уж точно не собирался становиться чьей-то "собакой". Но они его не отпускали, а от их ладоней вдруг начало исходить какое-то тёплое свечение, от которого его боль стремительно утихала, и потому он покорно позволил им себя залечить. Слабость, между тем, не проходила так легко: он по-прежнему не чувствовал себя способным полноценно охотиться.

　　 — Вот так! — воскликнули близнецы хором, довольные своей работой. — Сиди здесь, волча, мы принесём тебе еды.

　　 С этими словами они ушли из сарая, и волк остался лежать, приходя в себя после неожиданной помощи. Инстинкты, однако, говорили, что лучше бы ему отсюда уходить как можно быстрее, невзирая на громкие требования напоминавшего о себе пустого желудка остаться. Своим инстинктам он доверял всё же больше, чем телу, и потому, вновь поднявшись, он поплёлся из сарая, поминутно оглядываясь по сторонам. Лес был, по его прикидкам, не так уж далеко, но до него ещё надо было миновать открытое поле, в этом заключалась главная проблема.

　　 Услышав позади топот детских ножек, он побежал быстрее, но, видимо, он был ещё и в самом деле слишком слаб, потому что детёныши снова догнали его и повалили на землю. Рычание вновь не возымело никакого эффекта, как и его слабые попытки от них отбиться. Пока один детёныш вис у него на шее, другой поставил перед ним миску с почему-то ничуть не расплескавшимся на бегу мясным супом. Пахло угощение, честно говоря, просто изумительно. Сильвенио жадно втянул носом воздух и, подозрительно глянув на человечков, принялся лакать суп из тарелки, пока те наблюдали за ним с неприкрытым восторгом.

　　 — Волче нравится!!! Волче нравится!!! — они захлопали в ладошки и запрыгали на месте, поочерёдно трогая его за мохнатые уши и веселясь от этого ещё больше.

　　 Шуму они производили при этом очень много. Сильвенио заозирался, проверяя, не сбегутся ли на их верещание другие фермеры. Воспользовавшись тем, что он отвлёкся, дети проворно защёлкнули на нём железный ошейник с цепью вместо поводка, а когда он в панике забрыкался, отчаянно мотая головой и пытаясь стянуть ошейник передними лапами — они напялили на него ещё и какой-то нелепый белый чепец с неаккуратно прорезанными дырками для ушей.

　　 Я сейчас перегрызу им обоим горло, спокойно сказал волк другому.

　　 Нет, так же спокойно возразил другой внутри его разума, голос его, как всегда, был строг и печален. Ты этого не сделаешь, сказал другой. У нас договор, напомнил он. Ты не должен трогать детей, сказал другой настойчиво, потерпи, и мы сбежим.

　　 Поэтому он терпел, когда человечки, взявшись вдвоём за цепь, потащили его в заброшенный дом возле сарая. Похоже было, что жили тут только они, потому что всюду на полу валялись игрушки и фантики от конфет, разбросанные книжки с яркими картинками и обрезки абстрактных аппликаций, а пыль и паутина, тем временем, покрывали почти все остальные поверхности — детёнышам явно было не до уборки. Два окна были разбиты, вместо стёкол дыры заделали невнятными кусками бумаги с детскими рисунками — неудивительно, что поначалу дом показался ему совсем пустым.

　　 Его, упирающегося всеми лапами, приволокли в кухню и поставили перед ним полное блюдце молока. Молоко, правда, уже начало киснуть, но волку удавалось так редко его попробовать, что он не стал кривить морду и вылакал всё до дна. Потом ему дали большой ломоть душистого хлеба, который он заглотил в один миг, а потом у них кончилась еда, так что ему пришлось довольствоваться этим, хотя и супа, и молока с хлебом было явно недостаточно, чтобы полностью утолить терзавший его сейчас голод. Он молча поднял на них глаза, ожидая, что будет дальше — побег был назначен на сегодняшнюю ночь. Всё равно ему необходимо было восстановиться как следует, прежде чем снова подаваться в леса.

　　 Тут можно было бы сказать, что он надеялся, что никто из его сородичей никогда не узнает о том, как он сидел посреди человеческой кухни с двумя человеческими детёнышами, в дурацком чепчике на голове и с подсыхающим на морде молоком — но дело как раз было в том, что стыдить его, собственно, было некому: он уже очень давно не состоял ни в одной стае. Остальные волки избегали его и недолюбливали, потому что у него был тот, другой, с которым они делили не только голову, но и тело. Раз в месяц, при круглой полной луне, он становился человеком, это ощущали как волки, так и люди. В результате они с другим почти всю свою жизнь были одни, так и не сумев завести ни семью, ни соратников. Большую часть времени одиночество волку нравилось, потому что это была ещё одна разновидность свободы, которую он так любил, но иногда, в глухие безлунные ночи, в особенно сильную зимнюю вьюгу или в дни, когда люди всей деревней праздновали что-то сообща — иногда ему вдруг становилось очень, очень тоскливо, и он, бывало, всю ночь напролёт выл в равнодушное к его тяготам небо, пока горло не срывалось окончательно и не начинало издавать мерзкий скрип вместо воя.

　　 — Вааа, он такой милый! — девочка снова кинулась обнимать зверя. — Правда же милый, братик? Давай назовём его Пушистиком!

　　 — Снежок, — не согласился мальчик. — Он должен быть Снежком. Посмотри, какой он беленький!

　　 — Серебряный, — поправила девочка. — Он серебряный, и он больше похож на Пушистика, чем на Снежка!

　　 Другой автоматически переводил для волка человеческую речь, хотя сейчас необходимости в этом не было — волка совершенно не интересовало, как эти особи собираются его назвать, потому что, разумеется, в его намерения не входило остаться с ними на сколько-нибудь долгий срок. Человека в его голове звали Сильвенио, и волка это имя вполне устраивало, оно подходило им обоим. Дети на пару мгновений задумались, выискивая подходящее для них обоих решение, а потом мальчик уверенно заявил:

　　 — Ладно, его будут Снежок-Пушистик, двойное имя — это здорово. Ты будешь звать его Пушистиком, а я — Снежком, так он будет слушаться нас обоих.

　　 Потом они до самого вечера тискали его и гладили, чесали ему брюхо и наряжали в разные нелепые костюмы, разрезая для него свою старую одежду, а волк продолжал стоически всё терпеть, дожидаясь ночи и возможности сбежать. Вот только на ночь, прежде чем уйти спать, зевающие человечки вывели его во двор, где примотали за цепь к столбу, подпирающему небольшой навес над крыльцом, разрушив все его планы побега. Всю ночь он беспокойно дёргал за цепь, надеясь сломать деревянный столб, рыл землю когтями, громко выл, мстительно думая о том, что, раз не спит сам, то помешает спать и глупым детёнышам — никакого результата он так и не добился.