Хищное утро (СИ) - Тихая Юля

Зачем мне глаза, — печально подумала Тьма, — если в них некому смотреть?

От горького, горького одиночества Тьма стала плакать, и плакала тысячу лет и ещё тысячу лет и выплакала тысячу тысяч раз по тысяче тысяч слёз. Её слёзы стеклись в круглое-круглое серебряное озеро и стали Луной. От Луны родился свет, а искры света стали её детьми.

Тот свет был для лунных жизнью, подарком от заботливого божества. А для колдунов в тех слезах ничего не было, потому что даже для милостивой Тьмы мы были всё-таки немножко чужие, и потому что никто и никогда не был готов нам ничего подарить. Новый мир встретил нас, но не дал ни света, ни гостеприимства, ни пищи; и главное, что всё-таки у нас было — это мы сами, наша честь и сила, звенящая в нашей крови.

Знаешь ли ты, маленькая Пенелопа, как сильна твоя кровь? Ты вырастешь достойной колдуньей и будешь служить Роду до конца своих дней. Мы повторяем своих предков и продолжаемся в своих детях. Это и есть подлинное бессмертие. Ты — моё будущее. Меня не станет на твёрдой земле, но я буду звучать в тебе.

Всё, что у нас есть, мы сделали сами; всё, что у нас есть, мы сотворили на силе своей крови. Она лилась тогда ручьями, рождая собой трансмутацию. Мы воздвигли себе горы, мы построили подземные лабиринты, мы сделали из мёртвых скал дышащие силой камни, а кровь обратили медью и золотом. Слёзы Тьмы мешались с нашими и становились водой.

То было благословенное время. Мы пели Тьме старые песни, мы звучали вместе с ветром, мы умели летать и подолгу лежали на дне чёрных озёр, глядя, как гребни волн мешаются со звёздами. Это тогда мы научились слышать за спокойствием камня биение сердца; это тогда мы различили в музыке воды слова, и так узнали изначальный язык.

Потом ещё много чего было: и дети Луны отрекались от неё ради Бездны, а Бездна жевала их и выплёвывала; и Рода шли друг на друга войной, пока вся чёрная земля не была затянута военными стягами; и от слов родились знаки, и зыбкое стало твёрдым.

— Была Ночь, — гулко продолжал Хавье. Он прикрыл немного глаза, а в его голосе звучал странный, баюкающий покой, как будто он не сидел теперь здесь и не готовился к страшному ритуалу, но рассказывал своим детям о полузабытом прошлом. — Была Ночь, но никто не называл её Ночью, потому что дня тогда не было. Мы стали говорить о Ночи лишь тогда, когда наш мир столкнулся с каким-то другим, и вместе со слепящим солнцем, белым цветом и смертью в него пришли звери…

Тогда на новой земле появился Лес, а его противные травы расползлись повсюду вокруг. Лес был чудесен и полон своих загадок; Лес шептал сотней голосов о грядущем счастье, о праве знать свою судьбу и о свободе от воли крови. И те, кого мы знаем сейчас, как двоедушников, отринули капли Тьмы в своих венах ради того, чтобы коснуться призрачной шерсти иномирных зверей.

Потом была война — долгая и безжалостная. Ночь отступала, Тьма плакала, а пролитая синяя кровь собралась в непроглядное молчаливое море, и пенистые волны его звенели от неизбывного горя.

И, может быть, кто-то другой звал бы богов. Но кто есть боги, если не мы? И кому дорого наше будущее, если не нам? Мы бессмертны, пока продолжается кровь.

Шестнадцать юных колдуний сошли в скалу, и каждая стала источником и матерью для реки, а их земли откололись и научились быть островами. Они были достойнейшие из достойнейших, и теперь они живут в чёрной воде и в тебе, Пенелопа. Страстноисточная Ликаста Бишиг могла бы прожить обычную жизнь, но она выбрала не своё и не суетное; она выбрала кровь, она выбрала Род.

Она выбрала тебя, моя маленькая Пенелопа. И Ливи тоже, но, видишь, Ливи уже большая и не хочет нас слушать.

Ликаста Бишиг выбрала будущее.

Мы знаем их по именам, мы помним их поступок, мы рассказываем о них детям, и, умывая руки в колдовской воде, мы склоняем голову перед их памятью.

— Полагаете, Пенелопа, у них получилось сразу? — горько сказал Хавье, вырвав меня вдруг из мягкости знакомых с детства слов. — Полагаете, их было шестнадцать?

Я нахмурилась, а глаза Хавье вдруг полыхнули гневом:

— Лусия Маркелава принесла себя в жертву, но Кодекс сохранил лишь память о Раа Мкубва. Мы вскрыли гробницу на острове и нашли в ней останки четырёх девушек, и никто не знает, кто были ещё две. Ваши книги помнят Ликасту Бишиг, Рику Се и Элишку Дворжак, но сколько их было на самом деле?

— Элишку Дворжак?..

— Вы даже не слышали о ней, не так ли?..

— Не беспокойтесь, Пенелопа, — вдруг сказал Мадс, отвратительно улыбаясь. — Мы позаботимся о том, чтобы сохранить имена каждой из вас.

Всё это было абсурдом, безумием.

И вместе с тем, я как-то сразу поверила им — и поняла.

Крысиный Король был чистым, абсолютным злом вроде того, что в детских сказках рисуют чёрным и называют уродливым. Но здесь не было Крысиного Короля. Здесь были люди, и в них, как во мне, говорила колдовская кровь.

Трансмутация — это вопрос цены. Нас учили, что она опасна, что в ней нет привычных законов, что её нельзя объяснить и нельзя предсказать; в ней, говорят, чистейшая сила; и нет — так подсказал нам новый век гуманизма — ничего такого, ради чего стоило бы приносить в жертву человека.

Всё это было привычное. Затверженное наизусть, а оттого — истинное.

И долгие годы я не умела сомневаться. Всё было предельно ясным и простым, пока я не вышла замуж за чернокнижника.

Они ничем не отличались от меня: Мигель Маркелава, задушивший собственного сына, Харита Лагбе, закрывшая глаза на исчезновения и не желающая расследовать толком убийства, и Ликаста Бишиг, которая — так писали в хрониках, — просила любимого её не оплакивать. Все они были людьми; все они выбрали голос, который станут слушать; все они что-то решили и создали свою правду.

Теперь правда была в том, что колдовские острова умирали, и наш народ заканчивался вместе с ними.

Колдуны любят вспоминать, как хорошо было раньше, и какой зелёной была трава, хотя благословенные времена закончились давным-давно, ещё до прихода Леса. Колдуны любят пускать пыль в глаза, заворачивать красивые слова в хитрые конструкции и проходить ровно по той грани лжи, за которую Кодекс ещё не велит вырвать язык. Я рассказывала на заседании о проекте высокотехнологичного дебаркадера всего за несколько недель до того, как ржавая посудина снесла собой портовую башню и сорвалась в море.

Мы жили плохо, и с каждым годом всё хуже. Наши земли вмерзали в толстую корку льда, наши почвы размывало и истончило, а изменившиеся течения увели от берегов рыбу. Мы были чужими и остались чужими; и кто-то другой, может быть, стал бы молиться своим богам, но для нас в этом мире не было ни богов, ни чудес.

Мы были друг у друга. Всё, что у нас есть, — это мы сами, наша честь и звенящая силой кровь. Никто не подарит нам будущего; мы возьмём его сами.

Нам нужны изменения. Большие, настоящие. И чья-то жизнь закончится для того, чтобы жизни всех остальных — продолжались.

— Я стану рекой? — спросила я хрипло, толком ничего к тем словам не почувствовав. — Вы создадите новый остров. Новую землю? Где она будет? Как?

— Бескультурье, — презрительно фыркнул Мадс. — В границах, задуманных Амрисом Нгье, разумеется!

А Хавье снова развёл руками, будто извиняясь, и спросил у меня мягко:

— Что вы знаете об Амрисе Нгье, Пенелопа?

lxxx

— Немногое, — сказала я, тщётно пытаясь сбросить с себя оцепенение.

Я готовилась сражаться с врагом, но они не были врагами.

Металлическое перо резало руку. Я с усилием разжала пальцы и всё-таки взяла чай.

— Он говорил о единстве, — наконец, выдавила я.

Хроники мало что сохранили о жизни Амриса Нгье. Он не оставил потомков, и его достойный Род — о котором никто не знал ни до, ни после самого Амриса, — закончился вместе с ним; не имея власти продолжиться в потомках, Амрис продолжился в своих учениках.