Вячеслав Бакулин - Призраки и пулеметы (сборник)

Где-то далеко, в другом мире, за границей темной комнаты швартуется каяк. Тихо-тихо, осторожно крадется Мити невидимыми эйгир сквозь почти непроницаемый песок наступающего сна. Ей нужно знать, что Аявака близко и капитан идет ей навстречу. Капитан холоден как ночь. Эту мысль Мити прячет так глубоко, что даже сама ее не слышит толком.

Видишь, мальчик-томми, Аявака уже здесь. А значит, все будет хорошо.

– Все будет просто замечательно, – шипит Маленькая Тьма. Она, оказывается, совсем рядом, затаилась и пристально следит за Мити. Слушает ее.

Она знает про Аяваку, а значит, знает о ней и Большая Тьма.

Рычит, оживает, наконец разгоняется в полную силу огромное механическое сердце парохода. Еще немного – и «Бриарей» прорвет ткань реальности, нырнет в открывшуюся прореху и окажется глубоко на изнанке, где нет звезд и нет власти Кутха. Где никогда не умрет Маленькая Тьма, а будет крепко сторожить Мити для Большой Тьмы. Для Кэле.

– Кутх мертв, – шепчет Маленькая Тьма и подползает ближе. – Кутх мертв, а я нет.

Тьма совсем рядом, едва не хватает Мити за эйгир.

– Впусти меня. Вдвоем нам будет хорошо. Мы станем править этим миром. Сами. Без Кутха. Ты и я.

Маленькая лживая Тьма.

Мити чувствует дыхание изнанки. Она никогда прежде не ныряла под эфир, но от Аяваки знает, что ее ждет. Еще немного, и она проиграет эту битву.

– Ты уже проиграла, – говорит Маленькая Тьма слабеющим голосом. – Тебе не сбежать.

Маленькой Тьме остались считаные минуты. Если она умрет, у Мити появится шанс. Но и изнанка близко. Мити слышит, как трещит ткань эфира под килем парохода.

Тихонько, шепотом, едва открывая рот, Мити поет:

А-я-яли, а-я-яли, а-я-яли,Ко-о-оняй, а-ая-яли!..

Выписки из дела № 813 об «Инциденте 10 февраля 1892 года» (12 февраля – 23 сентября 1892 года)

«…защитная реакция, вызванная первобытным ужасом луораветлан при погружении в подпространство – на так называемую изнанку. Реакция эта, по словам представителей Наукана, присуща исключительно несовершеннолетним луораветланам и связана с недостаточным еще контролем ребенка над эйгир (см. записку проф. У. Джеймса от 13 марта сего года) – шестым чувством, связанным с интенсивным восприятием эмоционального фона…»

«… любопытный феномен, однако исследование его в ближайшее время не представляется возможным. Луораветланы категорически отказываются принимать участие даже в контролируемом эксперименте, связанном с погружением в подпространство. Мы не теряем надежды, что в будущем удастся…»

5. Капитан Удо Макинтош не умеет удивляться

Шли быстро, почти бежали. Первым Цезарь, следом Макинтош, за ним Аявака. Поднимались по решетчатым лестницам, останавливались перед затворенными люками – тогда Макинтош крутил тяжелый вентиль, отпирал люк. Пропускал Аяваку и Цезаря, запирал. Снова бежали. Цезарь шумно шипел паром и царапал когтями решетчатый пол. Пожалуй, механический пес был самым эмоциональным существом из троих.

За двенадцать лет Макинтош смирился со своей душевной черствостью. Так иные люди не различают цветов. Или, например, имелся у Макинтоша знакомый – камберлендский маркшейдер, который после производственного происшествия разучился понимать запахи: травмы не было, но переключился невидимый тумблер в голове, и человек почти полностью выпал из мира ароматов. С ним навсегда остался только запах ацетилена из карбидной лампы, которую он уронил перед началом обвала.

Похожее несчастье случилось с Макинтошем.

Целый год после трагедии на «Клио» ему решительно некогда было задуматься о подобной чепухе.

«Почему ты выжил?» – вот все, о чем он способен был думать. Этот же вопрос без устали задавали ему многочисленные следователи.

Ответа не было.

Когда завершилось следствие, дело № 813 было закрыто и опечатано, а Наукан без единой битвы признал себя колонией Британии – когда случились, наконец, праздные минуты в жизни Удо Макинтоша, он неожиданно и как-то вдруг осознал, что живет в абсолютной эмоциональной тишине. Не стало грусти, не стало радости; исчезли сильные краски, растворились и оттенки. Восприятие сделалось монохромным. Макинтош разучился смеяться. Только память о последней ночи с Мартой не покидала его – как запах ацетиленовой горелки на всю жизнь остался с камберлендским маркшейдером. Днем память была бледной и чужой – случайный фильм, подсмотренный в кинематоскопическом салоне. Ночью память оживала в кошмарах. Тогда же он обнаружил в себе болезнь – странную лихорадку, которая в самый неподходящий момент могла вызвать каталептический ступор или уложить Макинтоша в постель на несколько дней.

Лучшие врачи диагностировали полное его здоровье и только разводили руками, неспособные понять причины такой беды. Должно быть, говорили они, все дело в чрезмерной эмоциональной защите организма. Дайте ему время, юноша.

Но время не лечило.

Всякий раз, когда жизнь требовала от него эмоциональной оценки: улыбки ли, слов поддержки, гнева, Макинтошу приходилось математически вычислять необходимую реакцию.

Впервые за двенадцать лет этот механизм дал сбой: Макинтош не представлял, как стал бы реагировать на подобные пертурбации обыкновенный человек.

Они были уже рядом с ходовой рубкой, когда Макинтош остановился, сделал Аяваке знак остановиться тоже и взяться за поручень. Он слышал приближающуюся изнанку, как умеют ее слышать только опытные моряки. Цезарь аккуратно сел рядом. У него были свои способы удержаться на месте. Почти тотчас же началась тряска.

– Сколько у нас осталось времени? – спросил Макинтош. Аявака не услышала, и он повторил вопрос.

– Кэле, – ответила Аявака. – Совсем близсок.

Это прозвучало настолько же нелепо, насколько ожидаемо. Кэле. Этим словом луораветланы объясняли всякое зло. Плохой человек, убийца? Кэле попутал. Приснился жуткий кошмар? Кэле смотрел на тебя. Недоброе предчувствие? Кэле ищет тебя.

Даже свое отвращение к изнанке луораветланы отказывались объяснять заурядным первобытным ужасом перед чернотой без звезд. И здесь лепетали они про Кэле.

Но капитан знал правду: ни одно чудовище, как его ни назови, не сравнится с маленьким луораветланским ребенком. Сама Аявака была взрослой по науканским меркам и вроде бы научилась держать свои вибриссы – эйгир – под контролем. Но умкэнэ…

– К черту Кэле! Долго ли продержится девочка?

– Мити сильная. Три десят, кытэкэй…[20]

Макинтош безнадежно махнул рукой. Кытэкэй – это было все, что угодно. От двух минут до года. Какое-то время. Но «три десят» внушало некоторый оптимизм. Полчаса. Уже кое-что.