Перекресток одиночества 4: Часть вторая (СИ) - Михайлов Дем (Руслан) Алексеевич
Пока катал в голове эти вообще не связанные с происходящим мысли — что позволило расслабиться и даже чуть забыться — я продолжал трудиться. С доставки продуктов меня сняли и отправили на вывоз отходов. И вот тут мне пригодились все силы, чтобы суметь справиться с тяжелыми баками для отходов.
Подкатить тележку вплотную к нужному месту и застопорить нажатием ноги на блокиратор колес. Вытащить из карманов пару сложенных тряпок, с их помощью взяться за выточенные из узких металлических пластин ручки бака и одним движением поднять и поставить его на тележку. Убедиться, что бак встал точно посередине и переходить к следующему. На тележку помещалось по два бака и с каждой новой ходкой, занимающей на все про все четверть часа, я по капле терял силы, с удовольствием ощущая мышечную усталость.
Представь навязанную тяжелую работу каторгой — и взвоешь от ярости и отчаяния, чтобы взорваться гневным матом и послать все к чертям. Реши, что это тренировка — и захочешь зайти как можно дальше, чтобы узнать свои пределы.
Благодаря вывозу мусора я разглядел мусорную яму во всех подробностях, с грустью убедившись, что она не представляет из себя ничего интересного. Просто выложенный кирпичом глубокий кирпичный бассейн. Подкатил бак, вставил в специальное устройство, закрепил, «кувыркнул», дождался, когда выльется весь поток помоев, поднял с мокрого пола шланг, открыл кран и сильным напором горячей воды вымыл контейнер, морщась от бьющего в лицо пара и жалящих капель. Снять пустой бак, отставить в сторону, повторить процедуру с оставшимся полным. Вернуть тару на тележку и пуститься в обратный путь. И так много раз подряд. Вскоре я выучил маршрут наизусть и был уверен, что пройду по нему даже с завязанными глазами. В ведущем к нему коридору было всего три двери и все они были открыты настежь, показав какие-то трубы и идущую по стене экранизирующую решетку, а еще все необходимое для мелкого ремонта и влажной уборки. Я не обнаружил никаких люков в стенах, полу или потолке, а из примечательного была лишь довольно глубоко протоптанная или вернее прошарканная тропа в кирпичном полу — здесь ходили поколения чернорабочих вроде меня.
Когда мне велели остановиться, я удивленно развел руками — могу ведь продолжать. Усмехнувшийся одноглазый старик в повязанной на голове серой косынке меня успокоил — просьбу мою, переданную Василием Азаматовичем куда надо, решено удовлетворить и я перехожу в ночную смену. Но радоваться нечему — первая смена уже сегодня, начинается незадолго до полуночи, а заканчивается ближе к восьми утра. Основную массу отходов вывозят как раз ночью, плюс тогда же кухни отдраивают до блеска и завозят продукты для утренней смены. Поэтому иди-ка ты, Тихон, спать, чтоб на всю ночь сил хватило…
Поблагодарив за совет, я засунул натруженные руки в карманы уже испачканных штанов и пошел было по коридору, но одноглазый велел задержаться, сунул жесткую как полено руку для рукопожатия и тихо предложил часам к девяти вечера собраться в комнате досуга на небольшие посиделки. Кивнув, я пообещал явиться и на этом наш разговор завершился.
Шагая к своей комнате, я крутил в голове схему всех пройденных коридоров и кухонных отделов, отметая те из них, где не могло иметься нужной нам технической комнаты. Искать надо в другом месте — там, где я пока не бывал. И к этим направлениям относятся помещения над кухнями, откуда наблюдало одинокое начальство, а также та погруженная в темноту немалая часть залов… Ну и еще я приметил узкую железную дверь, находящуюся совсем рядом с «кормильней», но пока не знал, что за ней скрывается.
Но я не унывал — раз уж меня пригласили пообщаться вечерком, то что-нибудь полезное я точно разузнаю…
* * *Самой большой сложностью оказалась попытка заснуть в своей новой теплой, безликой комнате, которую я на подсознательном уровне воспринимал каменным мешком. Западней, куда я вошел по собственной воле, причем безоружным, а теперь еще и разделся, улегся в кровать и вот я жду, когда внутрь ввалятся наконец-то прозревшие охранники, чтобы схватить меня и поволочь на допрос или даже казнь. Дверь была снабжена внутренней щеколдой — и я ее задвинул — но понимал, что ее можно выбить одним легким ударом. В коридоре то и дело кто-то проходил, шаркал, кашлял или сморкался, кого-то вполголоса окликал — в общем ничего особенного, обычная рутинная повседневность, неотличимая от жизни в Холле или Центре нашего убежища. Хотя там больше народа и соответственно больше шума. Обычно такой шум служит убаюкивающим фоном еще с древних времен — ведь раз люди там на улицах просто ходят, покашливают и мирно переговариваются, значит, нет никакой опасности и можно спать спокойно. Но это в том случае, когда ты свой среди своих. А я здесь чужой и темные мысли продолжают лезть в голову.
Причем некоторые вопросы вполне резонные, а отсутствие на них логичного ответа вызывает еще большую тревогу.
Разве где-то там в потенциально обязанной быть диспетчерской или любом надзорном органе вроде помещения с консолями управления, экранами и сидящими за ними суровыми людьми с усталыми внимательными глазами не ведется банальный бумажный журнал, отмечающий срабатывания телепортационной установки? Той установки, что находится неподалеку отсюда и служит для доставки новых рабочих, а не продуктов питания или избавления от мусора.
Разве между надзорными органами и руководством кухни нет регулярного диалога, где каждый обязан сделать некий краткий доклад? И уже чуть ли не сутки назад кто-то из фурриаров, с кем я лично пока не столкнулся, должен был хотя бы вкратце упомянуть нечто вроде «новый работник Тихон доставлен благополучно, уже заступил в ночную смену». И в ответ тут же последовало бы куда более удивленное: «Какой еще к чертям новый работник? Установка телепортации не была задействована столько-то дней, можете свериться с журналом». И вот тут у них наступило бы прозрение…
Меня уже должны были подхватить под безвольные руки и повлечь в застенки с мешком на голове. И лежать я должен сейчас не на пахнущей пылью кровати, а на залитой моей кровью металлической скамье.
Но я мирно отдыхаю перед ночной сменой и ничего плохого не происходит.
И это странно… очень странно… и почти необъяснимо.
Пусть здесь не секретный военный объект, но это огромная кухня — и этим все сказано. В голове снова ожили воспоминания из далекого детства. Я помнил, как сидел на вершине холма из деревянных палет на заднем дворе столовой и, выгрызая упрямую занозу из пальца, в какой уж раз наблюдал за приемкой продуктов. Ритуал всегда повторялся — из припаркованного задом грузовика выгружали мясо или мешок с крупой, тут же отправляя их на стоящие здесь громоздкие весы. С щелчками передвигались грузики, внимательные глаза следили за смещением стрелки, а затем продукты либо уходили на тележку и далее в холодильник, либо же начиналась перепалка между приемщицей и водителем, причем каждый потрясал своими бумагами, что-то кричал про нетронутые пломбы, про ответственность, про звонок кому-то важному и неточность проклятых весов. Иногда, при серьезной недостаче, вызывалась заведующая и начиналась серьезная шумиха со звонками и выяснениями. Только после этого в журнал вносилась запись о поступивших продуктах с их точным весом — и водитель тоже ставил подпись под этими цифрами, порой багровый от сдерживаемой злости. После этого, прошипев что-то про вконец обнаглевших баб, он забирался в кабину, грохал дверцей и уезжал, нарочито газуя и наполняя двор едким дымом из выхлопных труб. А заведующая, вплывая обратно в темные коридоры, повторяла кивающей работнице: «Даже не слушай их, Нюр! Воры они! А нам отвечать своим карманом!». Я знал каждого из водителей и вскоре, увидев машину и лицо за ветровым стеклом, мигом понимал, как сегодня пройдет приемка продуктов — просто и быстро или с криками и руганью.
Тот же самый ритуал с подсчетом, взвешиванием, изучением касался вообще всего, что входило в столовую — униформа, хлорка, новая кухонная утварь, столы и все остальное. Все списываемое и выходящее — тоже подвергалось строгому учету и подсчету.
