Джек Вэнс - Князья тьмы. Пенталогия. (Звездный король - Машина смерти - Дворец любви - Лицо - Дневник мечтателя.)

Покинув лавку, Герсен повернул на дорогу в Гольчер, пересек Свежую Трелони по мосту, прошел мимо статуи дидрама Рунеля Флютера и церкви ортометрической фракции, напротив которых находилось кладбище, где мармели усопших продолжали беседовать с родичами. Тревожно посматривая по сторонам, Герсен продолжал идти, будучи почему-то уверен в том, что незрячие белые глаза статуй перемещались, глядя ему вслед. В полукилометре за кладбищем он перешел по мосту через реку Сванибель и снова оказался неподалеку от городского лицея — строения, соответствовавшего самым жестким архитектурным стандартам Мониша. По обеим сторонам центрального корпуса раскинулись симметричные флигели, увенчанные барочными башенками; на крутой, выложенной тяжелой черепицей крыше возвышалась колокольня из рифленой бронзы с высоким бронзовым шпилем. В серебристо-золотых лучах заходящей звезды ван Каата каждая деталь отделки, каждый причудливый завиток, каждая консоль, каждое украшение резко контрастировали с фронтоном. Надпись на въездных воротах гласила:

«Встреча выпускников, посвященная 25-й годовщине окончания школы знаменитым классом «галопирующей камбалы»!

Добро пожаловать, дорогие выпускники!»

Класс «галопирующей камбалы»? Старая добрая шутка, значение которой было известно только тем, кто учился в этом классе... Трудно было представить себе Трисонга в таком окружении — бредущего по дороге с ранцем на спине, поднимающегося по ступеням школьного крыльца, выглядывающего из высоких окон...

Между северным флигелем школы и рекой Сванибель был устроен большой вымощенный плиткой павильон с видом на реку, где учащиеся могли собираться и болтать во время перерывов. В этом павильоне теперь работали больше десятка мужчин и женщин: развешивали гирлянды, расставляли столы и стулья, украшали лентами, золочеными декоративными опахалами и кисточками переносную трибуну.

Герсен прошелся по въездной аллее, поднялся по широким ступеням из полированного темно-красного порфира, пересек широкий портик и приблизился к ряду бронзовых дверей со стеклянными панелями — одна из дверей была открыта настежь.

Герсен зашел внутрь и оказался в длинном центральном зале, ориентированном с востока на запад. В дальнем конце почти горизонтальные лучи заходящей звезды ван Каата проникали через другую вереницу стеклянных дверей. С обеих сторон на стенах висели, несколькими рядами, застекленные групповые фотографии выпускников разных классов, словно удалявшиеся в перспективу далекого прошлого.

Герсен стоял, прислушиваясь. Тишину нарушал только отголосок какой-то музыки, становившийся то чуть громче, то тише, и время от времени неожиданно обрывавшийся. Рядом была открытая дверь. Заглянув в соседнее помещение, Герсен увидел высокого человека с узким лицом и копной седых волос, а также двух девочек, игравших на флажолетах в такт величественным движениям длинных рук седого дирижера.

Герсен отошел от двери и стал рассматривать школьные фотографии. Снимки были датированы; первой фотографии было уже тридцать два года. Каждая следующая была на год младше. Герсен остановился напротив фотографии, изображавшей выпускников, закончивших школу двадцать пять лет тому назад — прямо на него смотрели юные лица; одни гордо выпячивали подбородки, другие смущенно ухмылялись, многие просто соскучились и угрюмо уставились в объектив... Послышались голоса и шаги. Из музыкального класса вышли две ученицы, а за ними их преподаватель. Учитель музыки остановился, с подозрением глядя на Герсена. Две девочки ограничились ничего не выражающими взглядами и ушли. Преподаватель произнес жестким, педантичным тоном: «Сударь, школа закрыта для посетителей. Я ухожу, и мне нужно закрыть двери. Вынужден попросить вас удалиться».

«Я ожидал возможности поговорить с вами. У вас найдется свободная минута?»

«Поговорить? О чем?»

Герсену только что пришла в голову идея, приходилось импровизировать: «Вы — профессор музыки в этой школе?»

«Да, я — профессор Кутт. Я даю уроки. Из маленьких неучей и лодырей я создаю величественный оркестр. За стенами лицея я — магистр музыки Вальдемар Кутт, дирижер оркестра Большого Салона». Вальдемар Кутт смерил Герсена с головы до ног цепким взглядом, за многие годы приучившимся подмечать малейшие ошибки детей, не соблюдавших надлежащую аппликатуру при игре на фортепиано, лютне, арфе, флажолете и лильтафоне: «А вас как зовут, уважаемый инопланетянин?»

«Как вы догадались? — поразился Герсен. — Я нарочно попытался одеться так, как одеваются в Блаженном Приюте!»

«Сразу заметно, что вы не привыкли ходить в этих сапогах. Кроме того, пояс ваших бриджей следует подтянуть повыше — у нас вообще, знаете ли, придают большое значение подтянутости. Вы уж, пожалуйста, не обижайтесь, но вы выглядите, как маскарадный персонаж, пародирующий местных жителей».

Герсен огорченно рассмеялся: «Постараюсь учесть ваши замечания с пользой для себя».

«Желаю вам всего наилучшего, сударь. А теперь нам пора идти».

«Одну минуту. Будет ли оркестр Большого Салона выступать на завтрашнем фестивале?»

«В связи с финансовыми ограничениями они не смогли нанять какой-либо оркестр», — сухо отозвался Вальдемар Кутт.

«Казалось бы, однако, что присутствие оркестра приличествовало бы такому случаю».

«Возможно. Тем не менее, как всегда, кто-то крепко схватил кошелек скрюченными от скупости пальцами и не позволяет в него заглянуть — обычно таким влиянием пользуются самые состоятельные отцы города».

«Именно этим объясняется их состоятельность».

«Возможно».

«Как давно вы преподаете музыку в этой школе?»

«Слишком давно. Прошло уже три года с тех пор, как я отпраздновал свой двадцатипятилетний юбилей. Должен заметить также, что о наступлении такового юбилея никто, кроме меня, даже не вспомнил — я праздновал его в полном одиночестве».

«Таким образом, вы учили всех этих детей?» — Герсен указал на длинную вереницу фотографий, украшавших стену.

«Не всех, не всех... Одни хотели играть, но им медведь на ухо наступил. Другие были талантливы, но приходили в ужас от необходимости заниматься. Чаще всего, однако, у детей нет ни музыкальных способностей, ни желания чему-либо учиться. Сочетанием одаренности и прилежности отличались очень немногие — этих я хорошо помню».

«Как насчет выпускников, собирающихся завтра на вечеринку? Среди них были музыканты?»

«Пожалуй. Дарбен Садальфлури неплохо справлялся с танталейном. По-моему, он до сих пор на нем играет — для домашнего развлечения, конечно. Бедная Мартиша ван Боуфер четыре года мучилась, пытаясь научиться игре на варьянсе, но постоянно фальшивила. Талантливее всех был Ховард Хардоа, но ему всегда не хватало дисциплины. Увы, я слышал, что именно в том, что касается отсутствия дисциплины, он зашел слишком далеко».