Андрей Рубанов - Живая земля

Но больше театра молотобоец любил все-таки вечера наедине со своей девушкой. Однажды девушка сказала, что «готова», и они немедля совокупились.

И даже прожили в ее комнате почти два месяца, круглосуточно занимаясь всякими глупостями.

– Я тебя не люблю, – сказала Таня в первый день совместной жизни. – Но очень хорошо к тебе отношусь.

Собственно, Денис не настаивал именно на любви, – кто его знает, какая она бывает, любовь. У меня есть женщина, я о ней забочусь, и мне до мелочей известен каждый сантиметр ее тела, а любовь это или не любовь – пусть она сама, Таня, ищет название. Потом сосед по квартире – бывший конченый травоед, почти невменяемый от огромных доз цереброна, – донес в патруль, что имеет место незарегистрированное сожительство, с распитием алкоголя и полночным весельем; вдруг притон? Денис объяснялся в управе, и его простили как активиста слома.

Потом он познакомил Таню с Глебом Студеникиным.

Глеб и Денис сошлись тоже на сломе. Вместе работали в коммерческой артели. Правда, Глеб не скрывал, что ходит ломать не для денег, а только ради соответствующей отметки в личном файле. Он таскал балабас, снимал квартиру на двадцать пятом, не выходил за порог без тысячи червонцев и ужинал только в «Евроблинах». Если участковый, патрульный или дружинник интересовался у Глеба происхождением толстой пачки наличных, Глеб показывал ладони в мозолях и усмехался. Что за вопросы, начальник, я четыре года на коммерческом сломе! Патрульные или же дружинники смущенно отваливали, поскольку в патруль или дружину шли обычно именно те, кто не любил работать. Ни на коммерческом сломе, ни в других местах. Впрочем, в России всегда так было.

Сначала Денис принял своего нового приятеля за обыкновенного разложенца. Но ему хватило четырех совместно выпитых кружек пива, чтобы понять: Глеб Студеникин – в порядке. Он веселый, сильный и благородный человек. Особенность его характера в том, что он ни во что не верит.

Глеб не верил в главное: в то, что можно сломать старое и построить новое. Это Дениса возмущало. Налаживание новой жизни провозглашалось в букварях, мальчиков и девочек готовили к новой жизни с четырех лет; все, что происходило до искоренения, считалось детским периодом развития гражданского общества, – ныне детство кончилось, игры канули в прошлое, теперь все иначе, по-новому, по-взрослому: надо работать, беречь сбереженное, делать вещи, создавать взрослую жизнь во взрослой стране, это всем известно, как может Глеб возражать против столь простых и очевидных вещей? Но Глеб возражал. Он считал, что новое можно строить сколько угодно – однако ничего старого сломать нельзя. Прошлое неуничтожимо, оно возвращается, и чем более убежден человек в том, что изжил старые пристрастия, старые правила, старые порядки, старые обычаи, болезни, моды, принципы, теории – тем послушнее его судьба возвращается на круги своя. Они много спорили, Денис горячился, Глеб загибал пальцы: во-первых, во-вторых, в-третьих, – и неожиданно оба разучились обходиться друг без друга.

Сегодня в столовой опять треска с тушеной морковью. Рыбы в последнее время все больше, в стране бурно развивают северное рыболовство, любители длинного рубля уезжают на Шпицберген. Еще полгода назад Денис тоже любил длинный рубль – сейчас разлюбил. Сначала надо закончить университет. Энергетики все равно зарабатывают больше рыбаков.

Столовая огромна, эхо голосов улетает под своды, но зато и кухонный чад рассеивается. Денис не любит запахи еды. Мать говорит, что это фамильное, от отца.

Бригадир утверждает, до искоренения в столовой был каток. Намораживали лед, и публика развлекалась. Неудивительно, что старая жизнь рухнула, думает Денис, пережевывая, с некоторым усилием, твердую рыбу. Делать каток на пятьдесят первом этаже – типичное разложение. Зачем? Ради чего? Столько труда вбивалось во все это, столько энергии уходило. Кому пыль в глаза пускали – самим себе? Не было разве других забот? И главное: что же молчали те, кто по самой своей природе не способен молчать? Мыслители, философы, публицисты, писатели, профессиональные интеллектуалы – где они были? Почему не повернули общественное мнение, почему не смутили умы, почему допустили всю эту средневековую, воняющую тщеславием вакханалию роскоши? Если каждому школьнику известно, что роскошь убивает?

Именно поэтому, думает Денис, на слом приходит не только молодежь. Вон, через три стола склонились над мисками двое, в добротных тужурках, в крепких брезентовых штанах, один – какая-то знаменитость, его лицо мелькает в передачах Нулевого канала, и на телезвезду до и дело оглядываются девчонки, а он делает вид, что ему наплевать, и демонстративно поглощен беседой с товарищем; и тому и другому примерно пятьдесят – значит, старые времена хорошо помнят. Может, пришли ностальгировать? Может, сами катались в этом ледяном дворце, любуясь панорамой гиперполиса, заросшего зеленым сорняком? Нет, решает Денис, они не ностальгировать пришли, не те выражения на лицах. Они пришли ломать. Подлечить смущенную совесть. Им плохо сейчас, грустно. Скорее всего, оба на цереброне. У них было все, что душа пожелает. Тотальный комфорт. Нынешняя зябкая житуха, с вареной морковкой, бесплатными общественными работами, подранными на локтях телогрейками, льняными портками из магазина «Все свое», круглогодичной экономией и бережливостью к сбереженному кажется им наказанием. И они приходят сюда, на слом, отмаливать грехи. Не перед богом – перед собственными детьми.

Неподалеку от Дениса возникает шум, кто-то восторженно ахает, кто-то взвизгивает. Это пришел Модест. Денис машет ему рукой, и зеленый великан садится напротив. Ставит перед собой двухлитровую бутыль с водой, она у него особенная, крышка с таймером: выпил сто пятьдесят граммов – весь следующий час пробка не откроется. Модесту нельзя много пить.

– Опять ты здесь, – говорит Денис.

– И ты, – гудит Модест. – А я думал, ты теперь таскаешь разложенцам деликатесы. На сотые этажи.

Денис кивает.

– Таскаю. Но редко. Если деньги нужны. А вот ты обещал на сломе не появляться. А работать на живой земле, внизу.

– Внизу скучно, – отвечает Модест, оглядываясь на соседей по столу. Соседи робко улыбаются.

– Ты бы не ходил на слом, Модест, – задумчиво произносит Денис. – Нечего тебе тут делать.

Зеленый человек хмурится, шевелит бровями. В начале весны его кожа меняет оттенок. Сейчас ее колер напоминает темные полосы на перезревшем астраханском арбузе.

– Это еще почему?

– А потому, – говорит Денис, – что ты работаешь за пятерых, и обычных людей смущаешь. Все хотят за тобой угнаться. Непроизвольно. Начинают втрое быстрее махать кувалдами. В итоге – быстро выдыхаются. Я говорил с нарядчиком, он все подсчитал. На тех участках, куда ты приходишь, выработка сначала подскакивает на двести процентов, а потом резко падает. В итоге от тебя, Модест, никакой серьезной пользы.