Последнее дело - Гоблин MeXXanik
Когда мы только познакомились, он был упрямым, с привычкой поджимать губы и ворчать по поводу и без. Но с каждым днём проявлялось в нём то, чего в людях ценишь сильнее титулов и званий: верность. Не слепую, не навязанную, а ту самую, которая вырастает из взаимного уважения. Он всегда называл меня «вашество», но за этим обращением не было раболепия. Лишь своеобразная форма признания, что я для него не просто наниматель, а человек, которого стоит прикрыть собой, если потребуется.
Сейчас он стал увереннее, занял важный пост, нашел себе невесту и выбрал свой путь. Но все равно оставался собой. Добрым, порядочным и ловким. Взять хотя бы эту историю, в которой он умудрился отбиться от Екатерины Юрьевны, когда та от обиды решила выйти замуж за первого встречного. Да еще и догадался подсунуть ей Вальдорова со всей присущей коту прямотой и коварством.
Я невольно усмехнулся. В мире, где людей делят на благородных и «прочих», где фамилия важнее поступков, всё ещё можно найти родную душу. Не по крови, а по выбору.
Фома, по сути, стал мне другом. Пусть и не равным по положению, но равным по духу. И наверное именно такие люди и делают этот мир чище — своими поступками, не словами.
А теперь меня по городу вез Гриша. И он тоже не был человеком.
Я припомнил, что Арина Родионовна как-то объясняла мне про таких, как он. Перевертышей. Гришаня не имел духа-покровителя, как наш Питерский. Он не был шаманом, не носил оберегов и не чертил на коже знаки. Но его волчья природа давно уже взяла верх над человеческой частью. Он не просто чувствовал опасность, он чуял её шкурой.
«Если волк выбирает себе вожака, он следует за ним», — сказала Арина. И вот теперь, выходит, Гриша выбрал меня.
Я не знал, когда именно это произошло. Не было ни особого разговора, ни торжественного признания. Но всё в его действиях говорило: он рядом не по долгу службы. А потому что решил быть рядом. И теперь, как ни странно, это ощущалось куда надёжнее любого договора.
В мире, где родство определяется фамилией, а преданность наличием герба на печатке, оборотень, выбравший тебя — это, пожалуй, и есть настоящее. Без прикрас.
И пусть он не станет мне другом, как Фома. Но кто знает? Всё когда-то с чего-то начинается. А волк, выбравший себе путь, с него не свернет.
За окнами медленно проплывали умытые утренним дождём липы, крыши домов блестели от влаги, а небо было светлым, почти прозрачным, с тонкой дымкой над горизонтом. Где-то хлопала створка лавки, из булочной на углу тянуло запахом горячего хлеба, а за углом мелькнул рыжий кот, будто спешивший на дежурство.
Гришаня свернул на нужную улицу, остановился у ворот храма и обратился ко мне:
— Прибыли, мастер.
Я кивнул, рассматривая спрятавшиеся за оградой высокие белые стены и уходящий к небесам золотой купол, блестевший на солнце. Я открыл дверь и уточнил:
— Подождешь меня в машине? Или прогуляешься со мной до приюта?
Гришаня прищурился, вглядываясь за ограду храма, а затем ответил:
— Лучше прогуляюсь. Вдруг получу благословение.
— Ты веришь в такие ритуалы?
— Лишними они не будут, мастер некромант. Вам ли не знать?
Спорить я не стал и вышел из машины. Направился к воротам, чувствуя, как с каждым шагом на меня накатывает волна покоя и гармонии. За спиной послышались торопливые шаги. Гришаня поравнялся со мной и ступал рядом, осматриваясь по сторонам и довольно щурясь на солнце.
У ворот пахло свежескошенной травой. На паперти стояли ожидающие подаяния. Заметив меня, они шагнули вперед, и я уже сунул руку в карман пиджака за бумажником, чтобы раздать прихваченных для этого случая мелких денег, но просящие вдруг резко расступились, пропуская нас внутрь. При этом собравшиеся у ворот как-то странно косились на моего спутника и опускали глаза, словно опасаясь встречаться с ним взглядом.
Я удивлённо посмотрел на него, но промолчал. Он только пожал плечами и усмехнулся, будто ему было и неловко, и забавно одновременно.
— Что ты им сделал? — всё же не выдержал я.
— Да ничего, — просто ответил он, глядя куда-то вверх, где над куполом кружили голуби. — Скорее всего, у нас с ними, видать, общие грехи. Вот и чуют родственную душу.
Я хмыкнул и шагнул в ворота. Двор был пуст, мы обогнули храм и вышли на тенистую дубовую аллею, которая вела к зданию приюта. Солнце пробивалось сквозь кроны старых деревьев, и свет ложился на землю пятнами, будто кто-то рассыпал золото.
— Решили взять на воспитание ребенка? — уточнил мой провожатый.
Я покачал головой:
— Просто с недавнего времени курирую это заведение. И стараюсь помогать детишкам по мере сил.
Гришаня кивнул:
— Дело благое, — ответил он и живо уточнил. — А как синодники отнеслись к тому факту, что святое заведение курирует некромант?
Я усмехнулся и пожал плечами:
— Вроде бы особо не протестовали.
— Понимаю, — отозвался Гришаня.
На детской площадке неподалеку от входа играли дети. Кто-то гонял мяч, кто-то возился с котёнком. Несколько детишек лепили в песочнице куличи. Один мальчишка с сосредоточенным видом пытался починить деревянный кораблик, другой сидел на лавочке поодаль от остальных и читал книжку, шевеля губами. Детский смех звенел в воздухе, словно колокольчики, и в груди у меня неожиданно защемило от чего-то простого и чистого. Я замедлил шаг, рассматривая площадку.
— Неплохой приют, — отметил Гришаня.
Я повернулся к нему, уточнил:
— С чего ты взял?
— Да потому что у детишек, — Гришаня кивнул в сторону площадки, — глаза живые, радостью светятся. И дети смеются. Значит, здесь их любят и заботятся. Поверьте, Павел Филиппович, я в приютских разбираюсь. У некоторых пацанов с малолетства такой отпечаток на лице, словно они острог и каторгу строгую прошли. Такие не то, что смеются, даже улыбаются редко. А если и улыбаются, то это больше похоже на оскал как у зверей хищных. А эти… другие.
Я не стал отвечать, а лишь вздохнул. Гришаня говорил просто, но в его словах была своя правда. Мы поднялись по ступеням крыльца, я потянул на себя заскрипевшую тяжелую створку, и мы вошли в просторный холл.
За стойкой
