Константин Соловьёв - "Нантская история"

— Завтрак? — отец Гидеон уставился на меня в немом удивлении, — Вы собираетесь завтракать?

— Ну разумеется! Какой идиот станет воевать на пустой желудок?

— Ладно… Но что мы будем делать после?

— Не знаю, — вздохнула я, — Пока не знаю.

DECIMUS

Авву Аммона спросили: «Какой путь тесный и прискорбный?» Он ответил: «Путь тесный и прискорбный есть обуздание своих помыслов и отсечение собственных пожеланий для исполнения воли Божией. Это и значит: „вот, мы оставили всё и последовали за Тобою“»

Летние сумерки опускались на Нант быстро и внезапно, как топор имперского палача опускается на голову приговоренного. Еще минуту назад злое белое солнце выжигало любое проявление жизни на улице, и его кипящие лучи превращали помои на мостовой в засохшую бурую корку. И вот уже солнце пропало, как будто никогда его и не было, как будто этот проклятый город, наполненный гнилью, страхом, отбросами и пороками всех возможных мастей, всегда существовал в грязной серой темноте, сползающей на него с неба. Огромная зловонная туша Нанта стала замирать, но в ее глубинах все еще текла жизнь — жизнь кричащая, скрежещущая, жизнь шумная и жизнь хмельная. На смену жизни дневной приходила жизнь ночная, и этот краткий миг перемены, ощущаемый только в сумерках, наполнял душу смутным осознанием собственной причастности к каким-то загадочным и текущим под каменной кожей процессам.

С улиц убрались лоточники, торговцы выпечкой, уличные фармацевты, предлагающие капсулы с никотином и экстрактом белладонны, и прочий торговый люд, чьи монотонные выкрики сливались в сплошную гремящую и лишенную ритма музыку. Их время закончилось. Лишенные обжигающего света, улицы Нанта быстро застывали, как вывалившиеся из живота кишки мертвеца. И все живое торопилось убраться с них с последним лучом. Все живое спешило спрятаться в камень, закопаться поглубже. Доброму человеку нечего делать на улицах ночью.

Ночные звуки — особенная категория звуков. Они тревожны, как крики больных птиц, и царапают нервы тупыми иглами. Беспокойные звуки, рожденные самой ночью, чье черное тугое брюхо царапают шпили башен и крыши домов. Ночь сладострастно приникает к камню — и трется об него, как большое животное. И шумный, крикливый, дерзкий город обмирает, чувствуя это прикосновение.

Я попросила Бальдульфа придвинуть мою кровать к окну. Окно было прорублено невысоко, так что я могла смотреть в него, хоть и редко испытывала подобную необходимость. Но сейчас мне почему-то хотелось смотреть на сумерки. И слушать звуки ночи, еще тихие, едва ощущаемые, но становящиеся все звучнее и громче с каждой минутой. Звуки новой хозяйки этого города, спешащей вступить в свои права.

Стук чьих-то шагов по мостовой — быстрый, испуганный, неровный. Припозднившийся горожанин, торопящийся домой. Те, кто выходят ночью на улицы чтобы работать, ступают бесшумно. Резкие окрики, злые, как у голодных гиен, пирующих над остовом туши — это нищие калеки собрались небольшой стаей на углу, переругиваясь друг с другом. Они — особенный народ, народ в народе, может быть даже своя особенная биологическая форма — слишком уж непохожи эти люди на всех прочих. Но они не задерживаются надолго, их тоже подгоняет подступающая темнота, уже текущая по улицам и едва разгоняемая блеклыми огоньками уличных фонарей, покачивающихся на ветру. Слышен стук стальных ног по камню — это прошел неподалеку патруль стражи. Хмурые, закутавшиеся поверх кирас в плотные стеганные куртки с большими воротниками, стражники бредут в ночи, лениво рассекая темноту желтым светом своих фонарей. Они никуда не спешат и не торопятся, они принадлежат этой ночи, как уже принадлежат ей быстро остывающие громады домов и холодный камень стен.

Я лежала у самого окна и наблюдала за тем, как темнота поглощает все, созданное человеком, с жадностью и вместе с тем неспешностью. Все, что человек создал за несколько веков — огромные стены, каменные укрытия, вывески, мостовые, коновязи — все это ночь съедала с одинаковым аппетитом, оставляя только огоньки фонарей, мигающие на ветру. Ночь была не просто глухим покрывалом, которое мир набрасывал на шумную клетку. Ночь была вечным напоминанием о том, что все, сотворенное Богом или кем-нибудь иным, не бессмертно, и за всяким рассветом следует закат, предопределенный и неизбежный. Когда-то наступит последний закат, и темнота слижет с лица планеты не только переулки с улицами, но и прочие следы присутствия человека. И Вселенная, эта бездонная пропасть, полная ледяных осколков звезд, этого даже не заметит. Ей, вечной бездне, безразличны нищие, императоры и ночные головорезы.

Ламберт хотел подойти бесшумно, и у него бы это вполне получилось, несмотря на массивность литых доспехов, но его отражение мелькнуло в стекле.

— Присоединяйтесь, капитан, — кивнула я, — Хотя вряд ли эта картина покажется вам хоть в чем-нибудь примечательной.

— Ночные улицы — моя работа, — сказал он, — А любая работа со временем превращается в рутину. Ничего страшного. Когда-то меня зачаровывал закат в южных пустынях. Действительно, великое зрелище. Кажется, что солнце расплавляет песок и тонет в нем, а небо в этот момент цвета жидкого серебра. Я воевал там пять или шесть лет. И к концу смотрел на закат равнодушнее, чем на огонь в камине.

— Обыденность убивает красоту?

— Наверно, можно сказать и так. Я не поэт, я воин.

Бальдульфа и отца Гидеона не было видно, но, если судить по доносящимся из другой комнаты стуку молотков и визгу пил, они занимались тем, что пытались хоть как-то восстановить поврежденную мебель. Приятно пахло свежей стружкой и лаком.

— Иногда мне кажется, что вы слишком воин и для того чтобы быть человеком, Ламберт.

— Наверняка так и есть, — вежливо согласился он.

— Не обращайте внимания, я пьяна. Это мое обычное состояние.

— Оно объяснимо. Я бы хотел напиться и сам, но, к сожалению, бессилен — мой биологический блокатор автоматически нейтрализует этиловый спирт.

Некоторое время мы молча смотрели в окно, хотя сгустившаяся темнота и мешала разобрать хоть что-то из творившегося на улице. В комнате горел неяркий свет — и окно обратилось подобием темного зеркала, в котором мы видели собственные отражения, наслоившиеся на саму ночь. Бледная девчонка, лежащая на кровати, с беспокойным, истощенным и болезненным лицом, слишком острым чтобы принадлежать обычному человеку. И замерший рядом с ней рыцарь в стальном панцире, огромный на ее фоне и безжизненный как статуя.

Можно представить это кусочком сказки — спящая принцесса и явившийся ее будить принц.