Тильда. Маяк на краю света - Кейт Андерсенн

Тильда. Маяк на краю света

Глава 1

О теории и практике, бубриках Звездочета и седьмом горшке

Из воспоминаний Тильды Сваль, урожденной Эйдан, о последнем месяце весны года Эн.

Пусть не прощаясь уйдут герои —

Грустить не стоит.*

Когда во дворце Чудесного Источника появилась гостья из ниоткуда, и мой друг детства Фарр попросил меня присмотреть за ней… я влюбилась. Во-первых, потому что не влюбиться в Аврору Бореалис было невозможно. Та же участь, впрочем, постигла и человека с тактической картой вместо сердца. «Заря» — так он ее называл. Если она смогла вдохнуть жизнь даже в него, то чему удивляться, что и Объединенные Королевства засияли теми красками, к которым мы теперь уже привыкли?

Но вокруг зари, как и полагается, постоянно крутились день и ночь — огненный эрл Чарльз Кастеллет, очаровавший всех нас балагур-мерчевилец, и дознаватель из местной тайной канцелярии, Фаррел Вайд, которого и в глаза, и за глаза величали «его темной светлостью».

И вот, не то по причине своей природной глупости и наивной восторженности, что непростительны девушке, давным давно разменявшей третий десяток лет, не то по причине безответной любви к совершенно неподходящему человеку (а любовь меня прежде интересовала лишь как теория), я оказалась на борту «Искателя Зари» — буканбуржского корабля, нацелившегося на маяк на краю света. И здесь на моих глазах постоянно сталкивались эти трое: заря, день и ночь.

*Из песни А. Макарского «Как жаль».

* * *

Море Духов, поздний вечер второго орботто, последнего месяца весны.

Не знаю, с чего Ро и Фарр решили, будто я сплю. Я и не представляла себе, что на море земля… пол… ну, в общем, согласно достоверным источникам, это называется палуба — постоянно выскальзывает из-под ног. В моем воображении корабли обычно плыли по волнам и несли пассажиров к цели безо всякого ущерба для их — пассажиров — здоровья. Так полагать, разумеется было наивно до невозможности, но, смею напомнить, я все еще оставалась теоретиком. Кудесницей, полагающей, что она знает о мире всё. Ну, или почти всё. Конечно, так утверждали жители Стольного города, что брали у меня уроки и называли ходячей энциклопедией, а не я. Но кто, как не они, сформировал мое представление о жизни, реальности, правде, добре, зле и мне самой?

Они и книги. А книги тоже умолчали о том, что на практике… будет мутить так, что, кажется, желудок сожмется в кулак и выйдет наружу горлом. Думаю, предполагалось, что это само собой разумеется.

Я цеплялась за край разноцветного топольского серапе, лежа на боку сжималась в комок, но помогало не особенно. Да и койка была твердой, как пол и больно вгрызалась в кости. Если бы хотя бы за окном сумеречное небо в рваных тучах не дергалось, а стояло на месте, как ему положено, возможно, было бы проще.

Но оно дергалось. И желудок — вслед за ним. Кажется, проще было бы закрыть глаза, но с закрытыми глазами делалось только хуже.

Потому что книги также умолчали, как это — разбить себе сердце. Вернее, они говорили, конечно — и даже очень много — про такие дела, но… встревали в столь жалкие ситуации лишь те, у кого не было мозгов. А у меня, я смею надеяться, они были.

Это сейчас я знаю, что не все можно предвидеть, и это нормально. Что человек призван не только мыслить, но и чувствовать, и нет в том ничего предосудительного или признака слабости. Что эмоции могут вступать друг с другом в битву, но это совершенно не означает, что их хозяин — идиот.

А второго орботто года Эн мне это было еще неизвестно.

Эрл Чарльз Кастеллет. Чак. Нет, я не влюбилась с первого взгляда. Хотела бы я сказать, что вовсе не влюбилась, и даже, наверное, в тот год я бы в это поверила.

Чак был торговым партнером моей подруги в делах лавки «Тю пёкс», а затем и сценическим: в опере «Спящая». Сей шедевр Гаррика Тенора, в котором мне посчастливилось сыграть свою первую и последнюю роль, теперь называют классикой. Забавно вспомнить, что императрица тогда сомневалась в сценарии, декорациях, созданных на коленке, куполе Оперы, перекрытом на скорую руку — если бы в ту ночь случилась гроза, «накрылась бы идея медным тазом», как выражается моя подруга Ро — лепных глиняных украшениях, по-быстрому покрытых золотой краской, и нас, дрожащих перед залом, полным гостей из четырех королевств, с которых и начинала строиться империя.

Теперь все не так.

Фурор, который произвела премьера, вписан в учебники истории, так же, как и восстание Лукреция в году Ы или период смуты «Странника», начавшийся осенью года Эм и длившийся полгода.

Теперь в люстре Оперы горят кристаллы ларипетры и мигмара, наполняя великолепный каменный с восхитительными жеодами зал переливами розового и голубого рассеянного света. Но в тот вечер зал освещал медвежий жир, привезенный из Буканбурга, и «Странник» собирался сбросить люстру в партер.

А Чак поцеловал Аврору.

И, хотя я участвовала в предотвращении диверсии и даже услышала слова Ро «Тиль, забудь Чака, он — Странник», именно этот поцелуй я помню особенно ярко. Он случился, и все происходящее утонуло в глухом тумане. Потому что после репетиций накануне каждый вечер Чак провожал домой меня. Мы говорили обо всем: о Тополе, о дальних странах, о самых дерзких мечтах и самых невероятных планах. Эрл был таким настоящим. Совсем не похожим на будничных людей из Стольного, среди которых я выросла, не догадываясь, что задыхаюсь.

В ту неделю я