Роберт Беннетт - Город лестниц
– Что ж, я ушла, но я все еще Божество. И это – мои владения. – И Олвос похлопывает по бревну, на котором сидит. – Я с ними ни за что не расстанусь. А сердца тех, кто приходит сюда, открыты мне. Ты, Шара Комайд, правнучка Авшакты си Комайда, последнего каджа Сайпура, думаешь, не заманила ли я тебя сюда, чтобы уничтожить, воспользовавшись тем, что ты пришла одна и без охраны. Уничтожить в отместку за преступления твоей семьи, твои собственные и за бесчисленные беды, которые принесли ваши законы и войны.
Глаза Олвос ярко блестят, словно бы под веками у нее скрыты огненные кольца. А потом пламя в ее глазах угасает.
– Но это будет невероятно глупым поступком. Глупым, дурацким и бесполезным. И я даже немного разочарована, что ты подозреваешь меня в таких странных намерениях. В конце концов, я не зря покинула мир, когда Континент решил стать империей. Причем я ушла не только потому, что это было неправильно. Это было, прежде всего, недальновидно: ибо время всегда заставляет платить за ошибки. Даже если ошибаются… Божества.
Шара все еще не может поверить, что все это происходит на самом деле, а не снится ей. Но Олвос настолько выбивается из ее привычных представлений о Божестве, что она даже не знает что и думать: это действительно богиня? Тогда почему она ведет себя как рыбачка или портниха?
– Значит, поэтому вы покинули Континент? Потому что вам не понравилась идея Великой Экспансии?
Олвос достает длинную тонкую трубку. Подносит ее прямо к огню, раскуривает и смотрит на Шару, словно бы прикидывая, хороший ли она собеседник.
– Ты прочитала записки господина Панъюя, да?
– Д-да… Но как вы у…
– Тогда ты знаешь, что он подозревал, что разум Божеств отчасти контролировался – если можно так выразиться.
– Он думал… что имело место что-то вроде подсознательного голосования.
– Как грубо сказано… – замечает Олвос. – Но что-то в этой формулировке есть… Мы – Божества, точнее, мы были таковыми, Шара Комайд. Мы черпаем силу из сердец, разума и веры людей. Но перед тем, из кого ты черпаешь силу, ты – бессилен.
Олвос концом чубука чертит полукруг на земле:
– Люди верят в бога, – и она завершает круг, – а бог говорит им, во что верить. Это цикл, подобный возвращению воды в океан, которая потом испаряется, проливается дождем, который падает в реку, а та снова впадает в океан. Но есть одно отличие. У идей есть вес. Да. А еще они обладают напором. Когда идея рождается, она распространяется и становится все тяжелее и тяжелее – и в конце концов ей уже никто не может сопротивляться, даже Божества.
Олвос долго смотрит в огонь, обтирая землю с трубки большим и указательным пальцами.
– Идеи какого рода? – спрашивает Шара.
– Я впервые заметила это в Ночь Собрания. Я почувствовала, что разделяю идеи и мысли, которые мне не принадлежат. Я поступала определенным образом не потому, что хотела этого, но потому, что чувствовала – так надо. Я походила на героя истории, которую писал кто-то другой. В ту ночь я решила, как и другие Божества, что надо объединиться, основать Мирград и жить там в мире, – во всяком случае, мы считали, что это и есть мир и спокойствие… Но то, что произошло, меня очень встревожило.
– Тогда как у тебя получилось все бросить и уйти? – удивляется Шара. – Ты же была привязана, завязана на желания твоей паствы. Так как ты сумела покинуть мир?
Олвос одаривает Шару насмешливым взглядом: мол, а что, сама никак не догадаешься?
– Если только, – продолжает Шара, – сами люди не попросили тебя покинуть их…
– Именно так они и поступили.
– Но почему?!
– Ну, я думаю, что хорошо их обучила, – с гордостью говорит Олвос. И смотрит на Шарину чашку. – Батюшки, ты что, уже всю чашку опростала?
– Э-э-э… да…
– Ох ты ж!
И она, неодобрительно ворча, наливает Шаре еще чаю.
– Заварка была такой крепости, что дохлая лошадь бы ожила… Ну да ладно. Понимаешь, если действовать правильно – а ты не чужда политики и знаешь, о чем речь, – ситуация начинает воспроизводить саму себя. Я очень рано научилась не говорить со своими ребятами свысока, а ходить между ними, общаться с ними и на собственном примере показывать, что надо делать, – а не изрекать повеления. И однажды я сказала: ребята, а вы ведь можете делать все то же самое, глядя друг на друга: не нужна вам толстая книга предписаний, разъясняющая, что можно делать, а что нельзя, а нужны только опыт и решимость действовать. И когда я почувствовала, что эта идея набрала во мне нужный… напор, почувствовала, что меня тащит и волочет за ними и скоро утащит совсем, – тогда я поговорила с моими самыми преданными последователями, и они просто… – хитро улыбнулась Олвос: мол, представляешь? сама ушам своим не поверила! – они просто сказали, что, в принципе, во мне больше не нуждаются.
– Вы шутите!
– Нет, – отвечает Олвос. – Люди связаны с богом отношениями типа «ты мне – я тебе», а мы пришли к консенсусу, что эти отношения исчерпаны. Но подобная стратегия – задать определенный ход мысли, а потом самоустраниться – не всегда приносит хорошие результаты.
И она горько качает головой:
– Бедный Колкан. Он никогда толком не понимал ни себя, ни своих людей.
– Он говорил со мной. Сказал, что нуждался в тебе.
– Да, – грустно кивает Олвос. – Мы с Колканом были старшими. Мы первыми поняли, как это все устроено, – во всяком случае, мне так кажется. Но у Колкана всегда были проблемы с организацией процесса. Он позволял людям указывать ему, что делать, – я смотрела издалека, как он сидит и выслушивает их… Как я и сказала им напоследок, добром это все не кончилось.
– Так что вы считаете, что Колкан не несет полной ответственности за то, что натворил?
Олвос фыркает:
– Люди – такие странные существа, Шара Комайд… Они ценят наказание, потому что видят в нем признание важности своих действий – а значит, собственной важности. В конце концов – смысл наказывать за то, что не имеет никакого значения? Посмотри на колкастани: они реально считают, что мир существует единственно для того, чтобы вгонять их в краску, унижать, наказывать и испытывать! Все создано только ради них, родимых! Мир полон гадостей и боли, но все это исключительно ради того, чтобы они страдали! Так что Колкан всего лишь дал им то, чего они хотели.
– Но это же… безумие какое-то.
– Нет. Это – тщеславие. И я смотрела издалека, как другими Божествами овладевало такое же тщеславие, и они вставали на путь, ведущий к гибели и бедствиям – для них и их народов. Я предупреждала их, но они не обратили внимания на мои слова. Тщеславие никому здесь не в новинку, сударыня Комайд. И никуда оно не делось после того, как Божества покинули мир. Оно просто сменило место обитания.
– Перебралось в Сайпур, хотите сказать?
Олвос качает головой из стороны в сторону – и да и нет.
– Но сейчас мы стоим на перекрестке истории. И мы можем выбрать: прислушаться к нашептываниям тщеславия и идти дальше по той же дороге… или избрать совершенно новый путь.
– Поэтому вы обратились ко мне? Чтобы все изменить? – спрашивает Шара.
– Ну… – тянет Олвос. – Скажем так, сначала я обратилась… к другому человеку.
В костре что-то с шумом лопается, расшвыривая искры, которые с шипением потухают на земле.
– Вы обратились к Ефрему, да? – догадывается Шара.
– Да, – кивает Олвос.
– Вы подошли к нему, когда он рисовал на берегу реки. И поговорили с ним.
– Я сделала гораздо больше, – признается Олвос. – Да, я время от времени вмешиваюсь в ход истории, Шара Комайд. Впрочем, не то чтобы вмешиваюсь – скорее, подталкиваю в нужное русло. А Ефрему я помогла с исследованием. Направив его в нужную сторону, причем нужную ему самому. И время от времени контролировала, как идет дело.
– Он бы с удовольствием с вами побеседовал. Вот как мы сейчас.
– Не сомневаюсь. Он был таким умницей, к тому же умел сострадать, а это немало. Я думала, что у него получится как-то разобраться с недовольством, которое он вызвал. Но оказалось, что я ошибалась. Пожалуй, такой старый гнев можно выкорчевать только насилием. Хотя я продолжаю надеяться, что мы сумеем опровергнуть этот тезис.
Шара допивает чай и вспоминает, что же так обеспокоило ее, когда она читала дневник Ефрема.
– Это вы подложили ему на стол дневник солдата армии каджа? Потому что я хорошо знаю Ефрема: он ни за что не пропустил бы документ такой важности.
Олвос кивает с растерянным видом:
– Да, я. И это, похоже, мое самое главное упущение. Я надеялась, что он прекрасно поймет – это абсолютно секретные сведения. Но он не понял. Он решил, что этой информацией нужно поделиться со всеми… Он ведь думал, что особой правды не бывает. Он служил истине – как он ее понимал. Это было его главной добродетелью – и именно это привело его к гибели.
– Но… что такого особенного было в тех письмах? – удивляется Шара. – Черный свинец?
Олвос откладывает трубку:
