Ксения Медведевич - Кладезь бездны
– Сегодня ночью ты придешь ко мне снова, о девушка.
Кахрамана просияла, но тут же приняла серьезный вид: узнав о благосклонности мужа, Нум сжила бы ее со свету. Надо будет переселить девчонку в отдельный дом. А то мало ли что… не зря рассказывают, что дядя, халиф аль-Хади, помер от отравленной груши, которую рабыня несла для соперницы.
Как бы тут пригодился совет госпожи Зубейды… Но, увы, она попросила отпустить ее прочь от двора. Поговаривали, что Ситт-Зубейда отправится в хадж этой осенью. Жаль, жаль…
– Джунайд! – без церемоний крикнул аль-Мамун. – Входи, о шейх!
И понял, как истосковался по простоте и ясности военного похода. Вот враг, вот друг. Перепуганная, покорная Нум, ластящаяся к руке… Мда, теперь все гораздо сложнее…
Меж тем суфий, как кошка, подкрался поближе. В открытую рассматривать посетителя не годилось, так что аль-Мамун кидал любопытные взгляды украдкой.
Что ж, теперь он ясно видел: в облике шейха не осталось ничего человеческого. Даже кожа утратила кофейную ашшаритскую смуглость и стала оливковой – а может, так казалось из-за отсвета солнца на зелени пальмы.
– Наставь меня, о шейх, – без обиняков попросил халиф.
– Какую притчу рассказать моему господину? – почтительно осведомился Джунайд.
– Расскажи то, что считаешь нужным, о шейх, – почтительно сказал аль-Мамун.
Джунайд прищурил свои кошачьи глаза:
– Я расскажу тебе притчу о собаке и суфии, о повелитель. Вот она:
«Однажды к суфию подошла собака и некоторое время шла с ним рядом, деля дорогу. Суфию надоело ее соседство, он поднял палку и ударил собаку несколько раз. Та оскорбилась и отправилась с жалобой к царю Дауду ибн Абдаллаху. Собака пала царю в ноги и сказала: "Я защищала этого человека от диких зверей, а он обошелся со мной так жестоко!" Царь рассердился и, призвав к себе суфия, сказал:
– Как ты мог так жестоко поступить с бессловесной тварью!
В оправдание суфий сказал:
– Я тут ни при чем. Собака сама во всем виновата – она запачкала мою одежду! И потом, что сказали бы люди, увидев меня рядом с нечистым животным!
Но собака все равно считала себя несправедливо обиженной. Тогда несравненный царь сказал так:
– Возьми от меня возмещение за жестокий поступок этого человека!
Собака ответила:
– О мудрый и великий! Увидев этого человека в одежде суфия, я подумала, что он не причинит мне вреда. Если бы я увидела его в обычной одежде, разумеется, я постаралась бы держаться от него подальше. Моя единственная вина состоит в том, что я полагала внешний вид служителя истины залогом своей безопасности. Если ты желаешь наказать его, отбери у него одеяние избранных. Лиши его права носить хирку человека праведности».
Некоторое время помолчав, аль-Мамун сказал:
– Я вижу, судьба Тарика беспокоит тебя, о шейх. Ну что ж, не буду скрывать. Многие склонны толковать притчу так: пес всегда возвращается к своей блевотине.
– У притчи другой смысл, мой повелитель.
В белесые, совершенно нечеловеческие глаза трудно было смотреть долго, и аль-Мамун сморгнул.
– Какой же, о шейх?
– Ошибочно всякий раз думать, что человек лучше собаки.
Халиф долго молчал.
И наконец сказал:
– У меня другое мнение.
И тихо добавил:
– Если благоденствие покинет человека, от него отвернутся друзья и родные. А собака останется. Так что думать, что человек лучше собаки, – ошибочно в целом. Тарик – единственный, чью преданность не должен удостоверять мой хранитель ширмы. Кстати, где нерегиль? Ты ведь привел его, правда?
В ответ Джунайд тонко улыбнулся.
– Я чувствую его присутствие, как щетину одежной щетки на ладони, – твердо сказал аль-Мамун. – Причем поблизости.
– Ты чувствуешь в ладони нить Клятвы, – кивнул шейх и обернулся.
Нерегиль втек в комнату и как-то разом оказался перед халифом.
– Сейчас-то ты мне кланяешься! – не сумел сдержаться аль-Мамун, глядя на покорно распластавшегося на ковре Тарика. – Сволочь, что ты сделал с городом Мученика?!
Нерегиль мгновенно вытек из поклона и спокойно ответил:
– Я уничтожил осиное гнездо. Теперь у Мешхеда будет возможность стать городом. А не рассадником мятежа и смуты.
Аль-Мамун лишь досадливо отмахнулся. Да и глупо жалеть о прошлом, начертал калам, как судил Всевышний.
– Как так вышло, что они погибли? – мрачно спросил он.
Тарик, против ожидания, вдруг сник:
– Сказать по правде, Абдаллах, за жизнь Ибрахима я не дал бы и медной монетки. На твоем месте я бы не стал щадить жизнь человека, предавшего тебя дважды.
– Это не твое дело.
– А вот Абу-аль-Хайджу я убивать не хотел. Он был благородный и порядочный человек, мне жаль, что так вышло…
– Мне тоже, – пробормотал аль-Мамун. – Да будет доволен им Всевышний. Нужно назначить его семье выплаты…
В голове мелькнуло: а ведь Нум во время похода прислуживал мальчишка, о котором поговаривали, что это младший сын ибн Хамдана… Надо бы расспросить жену, при ней ли он еще…
– Впрочем, – встрепенулся халиф, выныривая из размышлений, – меня больше беспокоит другое. История аш-Шарийа ходит кругами: пора благоденствия, мятеж неблагодарных, кровь на улицах… Хотел бы я разорвать эту цепь событий, она представляется мне порочной. Все уляжется, и я пойду в хадж.
В тишине слышалось, как падают в пруд капли из фонтана – плюх, плюх…
– Абдаллах… – вдруг начал говорить Тарик.
Халиф предупреждающе поднял руку:
– Оставим это. Я все понял и ни в чем тебя не виню. Жди меня в столице. Я торжественно вступлю в Мадинат-аль-Заура. По улицам провезут пленных карматских вождей: пусть все жители видят, что секта еретиков истреблена. Ты встретишь меня у ворот дворца халифов во главе военачальников. На большом приеме я хочу наградить тебя у всех на глазах. Чтобы ни один грязный рот не смог сказать, что ты в опале, Тарик.
Нерегиль молча склонился в благодарном поклоне.
Аль-Мамун кивнул сам себе и продолжил:
– Джунайд, от моего имени напишешь вазиру барида: «Спросили одного мудреца: "Кто из людей в наихудшем положении?" И он отвечал: "Тот, в ком страсть одолела мужество и чьи помыслы удалились в высоты, так что его знания расширились, а оправдания уменьшились"». Тахиру отправишь записку с бейтом великого Имруулькайса: «И меньше других людей мне нужен назойливый, что мнит всех заблудшими, не зная и сам пути».
– Да, мой господин, – улыбнулся суфий.
Тарик настороженно пошевелил ушами:
– Опыт говорит мне, что в переводе с вежливого ашшари это означает «заткнись, или следующую записку я засуну тебе в жопу?», да, Абдаллах?
– Примерно, – усмехнулся халиф. – Что, понравился тебе последний фирман?
– Ты бы мог и мне написать что-нибудь изысканно стихотворное, – процедил нерегиль.
В ответ аль-Мамун лишь фыркнул, встал и с наслаждением потянулся.
– Жди меня в столице, Тарик.
Что-то он забыл сказать или сделать. Что-то забыл.
Ну да ладно, подумал Абдаллах. Еще успеется. Все еще впереди. Вот, к примеру, ночь с этой девочкой, Шаадийей…
* * *Мадинат-аль-Заура, неделю спустя,
ночь перед большим приемом
Счастливые вопли джинна неслись над Длинным прудом. Имруулькайс, конечно, пел, но выходило не очень мелодично. Развалясь на спине и размахивая передней лапой, пьяный кот орал во всю глотку:
– И сно-оооова до-оооождь! Опя-аааать, стекая с кры-ыыыш, ты моното-ооонно каплями стучи-иииишь!..
Сидевший над поющим котом Тарег не выдержал и накрыл того корзиной. Разъяренный Имруулькайс выскочил из-под нее с выпущенными когтями и оскаленной пастью:
– Ты что?!
Отвалившаяся плетенка сбила с террасы в сад чашку с вином. Кот чихнул и принялся как ни в чем не бывало вылизывать винный след на мраморе. Тарег протянул руку к кустам петуний, сорвал пурпурный, с синими прожилками цветок и принялся высасывать сладкий сок из острого кончика.
– Нет, в самом деле, что за кислая рожа, а, Полдореа?
Нерегиль не ответил и потянулся за другим цветком.
– Нет, а правда, что халиф процитировал мои стихи? – радостно уселся на задницу джинн. – Вот что значит – отменный вкус! И образованность! Ее сразу видно в приличном человеке! Знаешь, какие строки там идут далее? Вот, я тебе прочитаю:
И деньги, и качества взаймы лишь даны тебе;Ведь то, что сокрыто в нас, мы все на себе несем.
И если, берясь за дело, в дверь ты не в ту войдешь,Заблудишься, а войдя, где нужно, свой путь найдешь.
– А? Красота!
Раздувшись от гордости, кот опрокинулся набок и забил длинным хвостом. Не дождавшись от Тарега восторгов, Имруулькайс обиженно зашипел:
– Вот так с тобой всегда, Полдореа. Тебе просто завидно. Признайся в этом. А ты – ты вообще не поэт! Разве может поэт написать такие предсмертные стихи? Это не стихи! Это говно! Подумать только, в ночь перед штурмом Хаджара ты собирался покинуть сей мир, оставив на память потомкам такие строки:
