Алёна Харитонова - Жнецы Страданий
– Опояшут меня, пожалеешь, что на свет выродился…
Зря. Ох, зря она это сказала. Ох, не к месту. Да и не тому человеку. Но поняла это Лесана слишком поздно – только через миг после того, как слова слетели с языка. И тут же мир опять застила боль.
Удар под дых. Один, другой, третий.
Перед глазами снова все поплыло, воздух в легких закончился, выученица пыталась скорчиться в судороге страдания, но крефф не отпускал, лишал возможности сжаться в комочек, прикрыться от ударов.
Слепая паника затопила сознание, потому что девушка поняла наконец, что ее теперь будут не бить и даже не убивать… А она не могла рвануться, ничего не могла. Не могла даже дышать.
За волосы Донатос вздернул свою жертву с каменного пола.
Холодное лезвие ножа прижалось к горлу, а потом… опять поползло медленно-медленно от шеи к ложбинке груди. Царапнуло кожу, опускаясь ниже, к пылающему от боли напряженному животу, к гашнику штанов.
Лесана не слышала ничего, кроме грохота сердца в ушах, кроме собственного свистящего дыхания, и ощущала лишь скольжение острого железа по телу. А в горле было сухо-сухо.
– Говорила, не боишься, – наклонившись к ее застывшему от ужаса лицу, тихо сказал крефф. – А на деле никто тебя, как надо, и не пугал.
Лезвие ножа скользнуло под штаны.
По телу выученицы прошла волна крупной дрожи. А потом девушка застыла, боясь движения клинка, ощущая обнаженным телом его холод и остроту. Нажмет посильнее и…
Донатос рывком перерезал гашник и одновременно с этим еще раз дернул послушницу за волосы. Она снова выгнулась дугой, хрипя от ужаса. Забилась, попыталась вывернуться, но удар под ребра усмирил взбунтовавшуюся девку.
Все так же за волосы мучитель поволок жертву к окну и швырнул на стол. Лесана рухнула, оглушенная. И в тот же миг крефф несколько раз ударил ее лицом об скобленые доски.
У нее не было сил отбиться, не было возможности вырваться, от ужаса и боли мутилось сознание. Снова удар, и снова ее тянут за волосы, заставляя задыхаться. Рывок! Глухой гортанный хрип, рвущийся с губ, резкая боль, затмевающая собой все вокруг. Снова рывок. Боль. И снова тянут за волосы. И опять она хрипит. Рывок. Боль.
– Ты боишься, – хрипло говорит ей на ухо мучитель. – Ты всего лишь девка, в которой всегда живет страх пред мужиком.
Рывок. Боль.
– И твой первый раз. Будет вот таким.
Рывок. Боль.
– И ты запомнишь его на всю жизнь.
Рывок. Боль.
– И второй раз будет таким же.
Рывок. Боль!
– И третий. Я буду приходить, когда захочу. А ты будешь скулить, бояться и умолять. Будешь плакать. И навсегда запомнишь, что кидаться на меня опасно.
Рывок. Рывок. Рывок. Боль!!!
Он нарочно отшвырнул ее с такой силой, чтобы она еще раз ударилась лицом об стол и растоптанная, раздавленная сползла на пол.
Крефф неторопливо привел себя в порядок.
– Я приду еще, – прозвучал откуда-то сверху холодный, лишенный выражения голос. – И буду приходить до тех пор, пока ты не взвоешь и не начнешь забиваться в угол всякий раз, встречая меня в Цитадели.
Он ушел, оставив ее корчиться на полу, задыхающуюся от боли, унижения и омерзения к самой себе.
Далеко от Цитадели
Волокуша, которую наспех смастерили из веток, обрывков старой рубахи и лапника, медленно ползла по рыхлым сугробам. Сдевой и невысокий, но крепкий паренек по имени Рагда тащили ее, увязая в снегу и время от времени смахивая с разгоряченных лбов пот.
Ива брела, неся на руках молодшего сына. Двухлетний кроха дремал, прижавшись щечкой к плечу матери. Следом тянулись парами шестеро ребятишек и держащая за руки меньших бледная до синевы Слада с выпирающим под меховым кожухом животом. Зрелище они являли собой более чем жалкое. А мужчина, лежащий на волокуше, и вовсе походил на покойника. Восковое лицо, серые губы, ввалившиеся глаза с плотно сомкнутыми веками, безвольно покачивающееся тело…
Они шли сквозь снегопад с упорством загнанных животных, которые уже не могут остановиться и идут на одном зверином упрямстве. Шаг за шагом, пошатываясь, не видя ничего вокруг.
– Мама, я устал, – жалобно сказал мальчик лет пяти и опустился в сугроб.
Ива остановилась и обернулась:
– Надо идти, Ютти.
– Я не могу.
И ребенок беззвучно заплакал.
Слада склонилась над ним, с трудом поставила на ноги, ласково, напевно заговорила:
– А мы уже почти и пришли, гляди – там, вон, за теми елками, построим шалашик и будем отдыхать. Чуть-чуть осталось, Ютти…
Но по лицу ползли медленно замерзающие слезы. Она едва держалась. Поясница болела, тело будто одеревенело, а сознание путалось. К горлу подступала тошнота, а в груди зарождался жгучий гнев. Несколько судорожных вдохов. Холодный воздух обжег гортань. Стало чуть полегче, в голове прояснилось.
Снова они двинулись вперед. Брели, спотыкаясь, тяжело переставляя ноги, выдергивая их из зыбучего плена рыхлых сугробов.
На ночлег устроились довольно скоро. Срубили нечто вроде шатра из лапника, присыпали его снегом, высыпали из глиняного горшка бережно сохраненные угли, развели огонь. Наскоро приготовили похлебку на дымном костерке. Волокушу с бесчувственным Дивеном пристроили поближе к теплу, укрыв мужчину до самого подбородка меховым одеялом, еловыми ветками и соорудив над ним жалкое подобие навеса – кожаный плат, закрепленный на воткнутых в сугроб кольях.
В шалашике показалось совсем тепло, несколько горшков с углями разместили в середине. Детей уложили поверх немудреного скарба, укрыли всем, что было, сами тоже кое-как устроились.
Слада пыталась заснуть, скорчившись на жестких ветках, но изнутри поднималась мелкая дрожь. Она колотила все тело, сводила с ума, мешала заснуть, от этого в изможденном теле таяли последние силы. Дитя в утробе ворочалось и билось, такое же измученное, как мать.
Женщина поднялась.
– Ты далече? – сонно отозвалась со своего места Ива.
– Пойду Дивена проверю да в кусты. Ты спи.
Посестра опустила голову обратно на убогое ложе и задремала. Слада вынырнула в темноту леса.
Снег уже порядком присыпал кожаный верх навеса. Дивен был по-прежнему бледен и почти бездыханен. Жена ласково провела ладонью по холодному лицу – такому родному, такому безучастному. Да, им надо идти. И идти быстро. А у нее совсем не осталось сил, живот тянул к земле, а рассудок путался, и по телу то и дело высыпал холодный пот. Дитя долгожданное забирало силы. А ведь где-то неподалеку блуждали оборотни…
Пока скитальцев берегло лишь чудо. Но если Слада не сможет идти – чуда не случится, и их настигнут. Всех. Пятерых взрослых и семерых детей. Женщина вгляделась в черноту леса. Холодный порыв ветра донес слабый собачий лай. Делать нечего. И скиталица двинулась навстречу звуку, придерживая тяжелый живот.
Горящее от побоев растерзанное тело ощущалось теперь как нечто чужеродное. Даже боль пробивалась откуда-то издалека. В подмывальне царил холод, а вода в чанах почти остыла – была чуть теплее парного молока. Но Лесана этого не ощущала.
Руки дрожали и не слушались, разбитое лицо опухло, как подушка. Девушка умывалась, а казалось, будто не себя касается. Слез не было. В голове воцарилась звенящая пустота, без мыслей.
Неловко переставляя ноги, замирая иной раз от сводящей тело, но по-прежнему далекой боли, послушница вернулась в свою комнатушку. От одного вида царящего здесь беспорядка, от пятен крови на полу тело начала бить дрожь вновь всколыхнувшегося ужаса. Покойчик следовало убрать, чтобы этот самый ужас не поселился тут навсегда. Она возилась недолго, хотя непослушные руки отказывались подчиняться. Хотелось забраться на лавку, укрыться куском холстины и умереть. Тихо, незаметно даже для самой себя.
Девушка свернулась калачиком на холодном сеннике и тут вспомнила, что… лица у нее почти нет. Наутро глаза не раскроются, заплыв кровоподтеками, а расшибленный нос…
Лесана сделала несколько тяжелых вдохов-выдохов, собираясь с силами. Поднесла к лицу ладонь.
Вдох. Выдох. Все в прошлом. Вдох. Выдох.
На кончиках пальцев медленно расцветало голубоватое сияние.
Вдох. Выдох.
Айлиша так делала, когда лечила Тамира.
Бледные искры, похожие на отражения звезд в воде.
Вдох. Выдох.
Слабое покалывание по телу.
Получится. Должно получиться. Ведь получалось же у Айлиши.
Вдох. Выдох.
Она не выйдет завтра из покойчика опухшая и обезображенная – всеобщим посмешищем, поводом для пересудов выучеников и злорадной радости Донатоса.
Вдох. Выдох.
Бледное сияние просачивалось сквозь кожу.
Вдох. Выдох.
Девушка уронила ладонь. От невероятного напряжения силы иссякли, и послушница провалилась в омут беспамятства.
Она очнулась, когда небо за окном сделалось предрассветно-серым, и первое, что сделала – ощупала лицо. Оно больше не походило на подушку и не болело. Смогла. Хоть на что-то годна. С трудом поднялась. От растраченных ночью сил и всего пережитого тело не повиновалось, но надо, надо его, окаянное, заставить слушаться. Одеться, обуться и идти, куда следует.
