Алёна Харитонова - Жнецы Страданий
– Не шагнет. Порода не та. Они ведь схоронили лекарку-то. Упокоили. Не побоялись гнева Нэдова. Он запретил по обряду ее упокоить, резами сковал и велел в мертвецкую на выучку отдать.
Старуха покачала головой:
– О-хо-хо… И впрямь умом скорбен стал. Он что, забыл, кто девка была? От лютости совсем голову потерял? Беду накликать хотел? Иди, иди, глаза-то ему открой! Совсем уж очумел на старости лет.
И Нурлиса принялась выпихивать Бьергу из душной каморки.
– Не слышит он меня! – вцепилась в бабку колдунья. И столько было в ее голосе отчаяния, а в глазах мольбы, что она стала похожа на раненую птицу, которой жестокие дети перебили крылья.
– Бьюсь, да без толку все. И Майрико нельзя было отсылать, лекарей учить надо. А пойдут обозы с хворыми, Русте с Ихтором не разорваться – у них молодняк. Старики, что Койра, что Ильд, что Рэм, – уже не так оборотисты. Они и на совете больше помалкивают, перегорело в них все. Оттого и выучеников им более не дают.
– Эх, – старуха в сердцах махнула рукой, – окаянные! Одна маета от вас. Вот она, власть – голову-то как кружит, разум как туманит. А? Вы-то, креффы простые, едва не Хранителями рода человеческого себя возомнили, а про него что говорить? Не был Нэд таким, я ж помню!
О да… Карга умела ударить куда как больно. Бьерга опустила глаза и глухо сказала:
– И я другим его знала. – В голосе женщины сквозила затаенная нежность.
Бабка покачала головой. Еще у двоих судьба не сложилась, как не складывалась ни у кого в Цитадели. Даже если зарождалась в здешних стенах любовь, то вырывали ее безжалостно, с корнем, будто сорняк. Прижигая сердца болью, как каленым железом. Вот только шрамы всю жизнь ныли…
– Нурлиса, а сколько тебе лет? – вдруг вскинулась Бьерга. – Вот сколь себя помню, ты при крепости живешь. И какой была, такой и осталась – старой и сварливой.
Колдунья задумчиво посасывала чубук трубки и глядела на собеседницу.
– Тьфу, дурища, – проскрипела хрычовка. – Когда ты соплюхой сюда попала, мне лет было, как тебе сейчас. У молодых глаза по-другому видят, в пятнадцать-то лет баба сорокалетняя старухой глубокой кажется. К чему тебе года мои? Свои считай.
– Да так, подумалось вдруг, что ты всегда тут была, как колодец во дворе. Или как стены… Ходишь, брешешь на всех. Поди, даже Рэм не помнит тебя молодой.
– Рэм? Этот козел старый и вчерашний день не помнит, не то что меня! – Нурлиса усмехнулась, показав пеньки гнилых зубов. – Да только не о том ты заботишься, труповодка. Думай, как мужику своему разум вправить. Прокидается он креффами, помяни мое слово, прокидается. И с выучениками перестаньте лютовать. Вон, сегодня опять парня секли. Вы что думаете, через боль наука лучше вразумляется?
Бьерга задумалась, а бабка не унималась:
– Пороли вас тоже, но ныне страшная жестокость в этих стенах воцарилась. Совсем все людское в детях убиваете. Почто?
– Раньше и времена другие были. – Колдунья тяжко вздохнула. – И Ходящие не так лютовали.
– А кто виноват в том, что распоясались они? – сощурилась старуха.
– Тихо ты, за такие слова не то что языка, головы лишиться можно, – осадила Нурлису Бьерга. – Зря я к тебе пришла, утешиться хотела, да не умеешь ты утешать.
– Дак я тебя и не звала, кровососка, – вспыхнула карга. – Я еще в прошлый раз сказала: муторно мне с тобой. Нет же, приперлась, давай пытать, сколько лет мне да чего тебе делать. Иди, давай, отсюда, пока дурак твой еще какой глупости не наделал, а то оглянуться не успеем, как всю мертвецкую выучениками завалите.
Бьерга негромко выругалась, помянув злым словом мать старухи, и пошла прочь. В спину ей донеслось:
– За девкой Клесховой присмотрю. Ты за парнем гляди, он по краю ходит, или примет ремесло и для мира умрет, или отторгнет. Никакими плетями тогда Донатос его ни в мертвецкую, ни на погост не загонит.
Крефф в ответ кивнула и вышла, очередной раз зарекаясь приходить в царство сварливой бабки.
– Лесанка! – Подземелье озарилось ярким светом факела, и где-то в соседнем куту раздалось злобное рычание. – Выходи!
Решетка заскрежетала, когда Вьюд потянул ее на себя.
Лесана зажмурилась. После долгого сидения впотьмах сияние огня казалось нестерпимым.
– Дарен вступился за тебя перед Главой, – говорил Вьюд, поспешно прибирая послуживший узнице войлок. – Говорит, мол, чего с девки-дуры взять, свое уже получила, несколько дней квасилась, пора и честь знать. А то, мол, все делом заняты, одна она бока отлеживает. Так что Нэд тебя на уборку мертвецких и покойницких благословил. Говорит, четыре седмицы тебе там полы драить. Да идем, холодно тут, страсть!
Оба заторопились к выходу. Девушка следом за провожатым брела из каземата, в котором с головы до ног провоняла сыростью и мышами, и думала о том, какое это блаженство – размять затекшие ноги и помыться…
По счастью, на дворе уже царила ночь. Яркого зимнего дня недавняя узница просто бы не выдержала, глаза б вытекли. А воздух! Какой здесь был воздух! И в нем – свежем, морозном и стылом – после затхлой вони каземата можно было утонуть, захлебываясь.
– Ты иди. Я – в мыльню, – пробормотала Лесана.
– На вот. – Вьюд неловко протянул послушнице узелок. – Там хлеб да сыра кусок. Больше ничего добыть не удалось. Да и это колдун твой от своей трапезы оставил. Они с Донатосом поздно воротились, мы уже поевши были. Ну а ему, значит, на поварне придержали пожрать-то. Он кашу съел, а хлеб с сыром тебе приберег. А тут Дарен как раз объявил, что тебя, дурищу, выпускают, он мне и отдал. Так что ешь. А то завтра и тетиву натянуть не сможешь.
Пробормотав Вьюду слова благодарности, послушница взяла узелок и побрела со светцом в мыльню. Наконец-то напарится, согреется, поест и заснет не на прелой соломе, а на мягком сеннике, под одеялом. Вот только холодно было у нее в покойчике, печь-то больше трех суток не топлена. Ну и ладно, сейчас забросит поленья и уснет хоть в холоде, главное – дома.
Дома…
Лесана вдруг поняла, что думает о своей маленькой комнатушке как о доме. Настоящем.
Девушка погружалась в дрему, мягко уплывала на волнах сна, и хотя лицо, нос и голова с не просохшими после мытья волосами мерзли, послушнице Цитадели было уютно и покойно.
Ей показалось, будто спала она совсем чуть, когда дверь комнатушки распахнулась. Лесана вскинулась, поднимаясь на локте, вглядываясь в полумрак. Кто-то шагнул от порога к ее лавке. Девушка не успела понять кто. Подумала, что, видимо, спит уже давно и, поди, приперся Вьюд будить ее на урок. Неужто проспала? Зимой светает поздно. Могла, ой, могла…
– Вьюд, ты? – спросила она хрипло. – Чего светец не взял, бродишь, как тать?
Темнота отозвалась неодобрительным цоканьем:
– Вью-у-уд… Не-е-ет… Не Вьюд.
От этого голоса, а самое главное, от того, как звучал он в этой полной мрака и тишине комнате, в сердце послушницы вкрался страх. Волна ледяных игл рассыпалась по спине и рукам. От ужаса свело горло.
И в этот самый миг короткие волосы на темени грубо сгребла сильная рука, девушку дернули, стащили со скамьи, швырнули на пол. Рухнув на ледяные каменные плиты, рассадив в кровь локти, Лесана поняла, что не может ни закричать, ни даже застонать. И мужчина, возвышающийся над ней, знал это. Удар ногой под дых. Еще один.
Выученица Клесха задохнулась и скорчилась. Жалкая, глупая девка, от ужаса не помнящая себя. Вторженец тихо рассмеялся и склонился к жертве. Его лицо было страшным. Каменно-спокойным и страшным.
Донатос снова изо всей силы дернул послушницу за волосы, принуждая запрокинуть голову. Она еще не могла сделать вдох, лишь едва слышно хрипела, царапая запястье обидчика. Сильная рука держала крепко. Девушка не могла встать с колен, лишь изгибалась, словно склоненное до земли дерево. А крефф молчал.
Мягко прошелестел, выскальзывая из ножен, клинок. Острое лезвие захолодило кожу на лбу, медленно спустилось вдоль виска по скуле к шее, кольнуло неистово бьющийся живчик, поползло по ямочке между ключицами, опустилось к вороту рубахи… Треск разрезаемой ткани и новый рывок за волосы.
Лесана забилась от боли и ужаса, располосованная рубаха сползла к локтям.
И вдруг хватка железных пальцев ослабла. Мужчина по-прежнему возвышался над жертвой, но более не пытался удерживать.
– Неужто это ты? – негромко спросил он. – Отважный ратоборец… Чего ж трясешься? Поди, и штаны намочила от ужаса, а?
По лицу девушки ползли слезы.
– Запомни, дура, – склонившись к самому ее уху, прошептал крефф. – Я некогда из твоего наставника дух вышиб. А уж из тебя-то…
От этого тихого голоса тело жертвы сковало оцепенение. Словно каждая жилка застыла, сведенная судорогой страха.
– И никогда больше. Ни-ког-да не смей на меня кидаться.
Выученицу сотрясала дрожь, но, сама себе ужасаясь, девушка просипела:
