Василий Горъ - Меченый
А в ушах звучали его прощальные слова:
– Род Атерн слишком долго был в забвении.
– В каком забвении? – робко спросила я. – Папа – один из лучших военачальников его величества!
– Один из… – кивнул брат. – А я стану лучшим.
Почувствовав прикосновение к руке, я вывалилась из прошлого и тупо уставилась на затейливую резную вывеску, мерно покачивающуюся на ветру.
Зверь, стоящий на задних лапах, угрожающе скалил зубы. А на его голове зловеще сияли полтора десятка мелких, но ужасающе острых рожек…
«Королевский Лев» – отрешенно прочитала я. А потом догадалась: – «Ну да, он не с рогами, а в короне…»
– Ваша милость, мы приехали. Давайте я помогу вам спешиться?
Я прикрыла глаза и попыталась сообразить, куда девался наш дом и почему мне надо спешиваться перед этим зданием.
Увы, никаких мыслей в голове не появилось. Зато перед внутренним взором возникло расстроенное донельзя лицо отца.
Губы чуть заметно шевельнулись, и я чуть не задохнулась от горечи срывающихся с них слов:
– Позор рода Атерн…
– Ваша милость, вам нехорошо?
Я открыла глаза, наткнулась на встревоженный взгляд Меченого и… услышала собственный голос. Только откуда-то со стороны:
– Мне? Н-не знаю…
– Обопритесь на меня.
Мой голос не ответил. И тело не пошевелилось. Впрочем, Крома это не остановило – через мгновение я оказалась на земле. И, придерживаемая его руками, медленно двинулась по направлению к дому.
Глава 30
Кром Меченый
Девятый день третьей десятины третьего лиственя
Леди Мэйнария лежит на спине и невидящим взглядом смотрит в потолок.
Бледное, как вываренное полотно, лицо. Черные круги под глазами. Ярко-красные искусанные губы. Потеки крови на подбородке.
Грудь приподнимается еле-еле. А дыхания почти не слышно.
В который раз прикасаюсь пальцами к Пути и сдерживаю рвущийся наружу вздох: она сейчас бредет по неведомым тропам мира, принадлежащего Темной половине Двуликого. И, возможно, все дальше и дальше удаляется от той грани, которая разделяет Жизнь и Смерть.
Пробегаю пальцами по зарубкам и пытаюсь понять, куда именно ее влечет. В Светлый лес, к арбалетным болтам, летящим к горлу ее отца? В Атерн, в спальню ее матери и к тем, кто обступил ее ложе? Или в ночной лес, к сполохам костра и к короткому хейсарскому клинку, высекающему искры из меча ее старшего брата?
Хотя почему обязательно к этому? Ведь каждому, вошедшему в его мир, Бог-Отступник показывает что-то свое. И совсем не обязательно это смерти тех, кто ушел в Небытие: иногда для того, чтобы разорвать в клочья Душу, бывает достаточно воспоминания об обиде, которую Идущие нанесли Ушедшим. Или воспоминаний о времени, которое они им не уделили. Или о недоданном кому-то тепле, любви или ласке.
Каждый шаг – это часть Изменения. И тяжкий груз, взваливаемый на Душу. Правда, взваливает его на себя далеко не каждый – некоторые проходят эту тропу, не вглядываясь в то, что ее окружает, и выбираются из мира Темной половины Двуликого чуть ли не раньше, чем в него шагнули. Не заработав ни седых волос, ни морщин, ни горечи во взгляде. И продолжают идти по жизни как ни в чем не бывало.
Ее милость моргает. Я подаюсь вперед и… расстроенно прислоняюсь к стене: это – просто движение ресниц. А не признак того, что она возвращается.
Угрюмо вздыхаю, закрываю глаза и вспоминаю, как выбирался сам.
Что-то тяжелое и ужасно холодное бьет меня по лбу и рывком выдергивает из забытья.
Открываю глаза, кое-как фокусирую взгляд на темно-зеленых иглах, нависающих над моим лицом, и вижу, как на кончике одной из них начинает набухать тяжелая серебристая капля.
«Дождь…» – мелькает на краю сознания, а через мгновение ко мне приходят звуки, запахи и ощущения: шелест тугих струй, пытающихся пробить почти непроницаемый шатер из мохнатых еловых лап, одуряющий запах хвои и онемение под левой лопаткой, в которую упирается что-то твердое.
Пытаюсь сдвинуться в сторону и еле удерживаюсь от крика: спину обжигает жуткой вспышкой боли.
Морщусь. И почти глохну от скрежета собственных зубов – правую щеку начинает жечь невыносимо горячее пламя.
Осторожно дотрагиваюсь до нее пальцами и снова возвращаюсь в мир Темной половины Двуликого – вижу погребальный костер, злые алые языки, лижущие тела мамы и Ларки, и чувствую тошнотворный запах горелого мяса и костей.
К горлу подкатывает горечь, уголки глаз начинает щипать от наворачивающихся слез, а сорванное горло начинает саднить.
Бьюсь в руках удерживающего меня Бразза-кузнеца, что-то ору… и вываливаюсь обратно в лес – к еловой ветви, почти касающейся лица, к шелесту дождя и к боли в щеке и спине.
Закрываю глаза, безвольно роняю правую руку на толстый ковер из прошлогодней хвои, пытаюсь вернуться в прошлое… и не могу – где-то неподалеку начинает тенькать лиственник[139].
– Фью-у-уить… фью-у-уить… фью-у-уить…
Пауза…
– Фью-у-уить… фью-у-уить…
Пауза…
– Фью-у-уить…
На краю сознания мелькает мысль:
«Надо же, дождался[140] и я…»
Невольно вслушиваюсь в наступившую тишину, начинаю расплываться в счастливой улыбке и… чувствую, как обрывается сердце: лиственник начинает пророчествовать – тенькает быстро-быстро! И… бесконечно долго…
Шевелю потрескавшимися губами:
– Зачем мне столько?
– Фью-у-уить… фью-у-уить… фью-у-уить…
– Зачем?!
– Фью-у-уить… фью-у-уить… фью-у-уить…
– Я не хочу!!!
Крик бьется о нависающие надо мной еловые лапы и глохнет. А по ушам продолжает бить теньканье все не унимающейся птицы:
– Фью-у-уить… фью-у-уить… фью-у-уить…
– Заткнись!!! – изо всех сил ору я, снова срываю голос и хриплю: – Убью!!!
– О-го! О-го! О-го! – смеется надо мной присоединившаяся к лиственнику наперстянка…
Нет! Она не смеется, а спрашивает:
– Кого?
Закусываю губу, ощущаю вкус крови и выдыхаю:
– Графа Ареника Тьюварра…
Потом вслушиваюсь в наступившую тишину и добавляю:
– Слово!!!
Открываю глаза, снова смотрю на леди Мэйнарию и… натыкаюсь на ее мертвый взгляд:
– Кром?
– Да, ваша милость?
– Что мне делать?
Провожу пальцами по оставшейся части Пути и с содроганием понимаю, о чем говорилось в восьмой главе Дороги к Посмертию[141]:
– Смерть многолика. Она может приходить к людям явно – на острие клинка, с наконечником арбалетного болта, в реве урагана, и тайно – в капле яда, растворенного в вине, с дуновением жаркого полуденного ветра, иссушающего губы и обжигающего кожу, и даже с одиночеством, медленно ввергающим человека в бездну сумасшествия. Заступить путь той Смерти, которая приходит тайно, намного сложнее, поэтому каждый такой Шаг[142] втрое ценнее обычного.
«Я не хочу!!! – мысленно кричу я. – Это не Шаг, это остановка!!!»
Увы, ответ на этот крик души я знаю ничуть не хуже, чем то, что говорится в остальных главах Дороги:
– Путь дается только один раз. Сойти с него легко – достаточно не сделать один-единственный Шаг. А вот вернуться обратно – невозможно.
Мысленно проклинаю Двуликого, пославшего мне ТАКОЕ испытание, решительно оставляю в сторону Посох, собираюсь с духом… и начинаю:
– Ваша жизнь – мо…
– Понимаешь, я могу уехать в Саммери, к деду… – не услышав начала клятвы, перебивает она меня. – Но тогда уже никто и никогда не восстановит доброе имя нашего рода.
«Слава Двуликому!!!» – мысленно восклицаю я, сообразив, что Бог-Оступник просто испытывал мою верность. И вытираю пот, выступивший на лбу.
Видимо, в моем взгляде или выражении лица тоже что-то меняется, так как леди Мэйнария краснеет и виновато опускает взгляд:
– Да, я тебе солгала: моя мама – урожденная Саммери.
Потом еще понижает голос и добавляет:
– Я думала, что ты хочешь использовать меня, как ключ… Прости…
– А теперь думаете иначе? – спрашиваю я.
Баронесса поднимает взгляд:
– Да. Я знаю, что ты не причинишь мне вреда.
Киваю. Потом замечаю в ее глазах ожидание и пожимаю плечами:
– Я не в обиде…
Леди Мэйнария благодарно улыбается и снова мрачнеет:
– Итак, если я уеду к деду, то о добром имени отца можно будет забыть.
– А что вы можете сделать? – спрашиваю я.
– Могу пойти к его величеству и попытаться его восстановить. Тем более что по закону после гибели всех мужчин в семье верховный сюзерен обязан стать моим опекуном.
Вспоминаю Роланда Кручу. Вернее, слова, сказанные им после того, как он первый раз увидел взгляд, которым я провожал белых.
