Людмила Минич - Дети Хедина (антология)
Ниже под ступенями, ведущими к храму, под низким бежево-серым небом лежали павшие ниц люди. За их спинами касался краем барханов раскаленный солнечный шар.
– Иншаа-ла, – сказал последний Наноноситель, и площадь ответила вздохом.
Произнесенные вполголоса слова прокатились, умноженные сотнями голосов. Он снова замолчал, пока не услышал, как шуршит перекатываемый ветром песок да хлопает пола бурнуса кочевника, замершего в тени невысокого дома.
– Сотни лет мои предки жили здесь, не принимая вашей веры, но расплачиваясь за ваше гостеприимство кровью и чудесным даром исцеления. – Он снова смолк, ожидая, пока уляжется гул людских голосов. – Сегодня я…
Он откинул полу куртки, вынимая из внутреннего кармана завернутый в кожаный чехол инструмент своего отца. Обнажил ланцет, не спеша пускать его в дело.
– … Джозеф, сын Джейкоба, в последний раз проведу для вас Церемонию.
В этот раз ждать пришлось дольше. Рябь прошла по площади, когда люди приподнимали головы, взглянуть на него украдкой.
– Я в последний раз проведу для вас Церемонию, – повторил он тише, заставив гул голосов смолкнуть, – и стану Эрбаби-иман[18]. Как и вы.
Лезвие сверкнуло в лучах заходящего солнца, когда он отворил вены, и кровь, запузырившись, побежала по ладоням, закапала с пальцев на ступени.
Пошатываясь и приволакивая ногу, он сошел по ступеням храма и двинулся по узкому проходу меж распластавшихся на земле людей к огромной каменной чаше в центре площади.
Имам Махди стоял рядом, готовый дать знак рабам. Сухие тонкие пальцы пощипывали редкую бородку.
Чувствуя, что не рассчитал силы и время, Джозеф прибавил шаг, спеша опустить кровоточащие руки в чашу. Док поднялся навстречу, готовый перевязать его раны.
Когда последний Наноноситель упал, навалившись грудью на высокий борт, свесив безвольные, немеющие кисти в растрескавшуюся полусферу посреди главной площади мертвого города, имам Махди взмахнул рукой, приказывая повернуть рычаг, и ледяная вода ударила тугою струей, смыв кровь с покрасневших ладоней.
– Ну что же ты, – сказал док, осторожно усаживая его под бортом заработавшего фонтана.
– Никто не учил меня, – ответил Джозеф, слабо улыбаясь.
– Не хватало еще, чтобы ты повредил себе сухожилия.
Док скоро перетягивал его руки жгутом.
Джозеф устало прикрыл глаза.
Тишина разлилась над городом. Ни одного радостного крика не пронеслось над домами. Лишь шелест тысяч ног да шорох одеяний нарушали всеобщее безмолвие. В ожидании проблеска первых звезд сгустился сумрак. Низвергалась к ночному небу и падала с шумом вода.
– Мой господин?
Джозеф поднял голову навстречу темному внимательному взгляду.
– Не губи цветов надежды, и соберешь плоды веры, мой господин, – сказал имам Махди, все так же пощипывая бороду.
– Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его, – ответил Джозеф. – Доктор Уильям Эвери, – обернулся он к доку, – ты не откажешься открыть здесь свою клинику и взять меня к себе учеником?
Переглянувшись, док Уильям Эвери и имам Махди одновременно кивнули.
Дарья Зарубина
Весенний трамвай
Март уже перевалил за середину, а весна все не наступала. Уже бежала в разломах асфальта талая вода, и солнце сверкало в ней пронзительно и ярко. Но весны не было. Весны, голосящей, как счастливая канарейка, шумной, докучливой, вечно молодой весны. Март молчал, словно заживо погребенный, изредка отчаянно вскрикивая автомобильными сиренами и граем прилетевших грачей. Март молчал, и Мика никак не понимал, почему.
Ему вдруг подумалось, что это от возраста. Что, в конце концов, ему совсем недавно стукнуло сорок. И, вполне возможно, он наконец-то перестал быть Микой и повзрослел, и теперь весна навсегда замолчала для него, как и для тысяч других спешащих взрослых.
Михаил подошел к остановке и по привычке бросил взгляд на рельсы и провода и приготовился ждать, недоуменно разгоняя ботинком комья тающего снега, мокрой ватой громоздящиеся в лужах. Мимо прошел крупный, одетый в ватную куртку дворник, но, оглянувшись, сделал пару шагов назад и постучал Мику по плечу.
– Ты че, мужик, иногородний? – спросил он участливо. – Давно у нас не был?
Мика поднял голову, с трудом выныривая из собственных мыслей.
– Ты тут зря стоишь, – продолжал дворник, – трамвая не будет.
– Долго? – спросил Мика.
– Никогда, – резюмировал дворник и ухмыльнулся: – Сняли трамваи. Завтра рельсы убирать начнут. Ты что, телевизор не смотришь? Объявляли же…
Телевизор Мика действительно не смотрел, потому что телевизора у него не было. Скучно было тратить время на перелистывание программ. А свежие новости с неизменным удовольствием рассказывала бабушка. И, надо сказать, в ее выпусках новостей был один очень значимый плюс – бабушка всегда пересказывала только хорошие новости. Возможно, поэтому Мика был единственным человеком в этом городе, который не знал о беде.
Трамваев больше не будет. Новость обрушилась на него как лавина. И сразу стало понятным погребальное молчание марта и мучительное опоздание весны. Трамваев не будет. Не будет гудения влажных рельсов, хрустального звона проводов, веселого громыхания колес, не будет монотонного пения вагонов, и дрожания, и пульса.
Мика отошел от остановки и побрел в сторону вокзала, чтобы поймать автобус. Маленький душный загазованный автобус, медленный и неопрятный, как арба, колышущийся из сторону в сторону на каждом повороте и неприлично стонущий от привычной жестокости водителя. Разве мог этот дурно пахнущий, едва ворочающий шинами мул сравниться с породистой грацией трамвая, с металлическим цоканьем гарцующего по городу, на длинных промежутках пути пускающегося в звонкий упоительный галоп.
Мика любил трамваи с детства. Того самого раннего солнечного детства, когда любовь не требует доказательства и ответа. Из-за этой любви он поступил на исторический факультет и даже написал диссертацию, посвященную роли трамвая в истории города. Пожалуй, это могло бы показаться странным. Как человек, помешанный на скрипке, который поступает не в музыкальное училище, а идет в искусствоведы, потому что не хочет играть на скрипке, он просто хочет знать о ней все. Мика никогда не думал становиться водителем трамвая, он хотел писать о трамваях. Собирал материал, проводил дни в депо. Однако диссертацию так и не защитил. Как-то не пришлось. Как не пришлось жениться, завести детей, обзавестись какой-нибудь более-менее стоящей профессией. Но любовь к трамваям осталась. Любовь к трамваям, которых больше не будет.
Михаил выскочил из автобуса с неприличной для взрослого, уже немного раздавшегося в талии мужчины резвостью и быстро пошел в сторону кованых ворот дома престарелых. Из невысокого, посеревшего от времени здания, как осенние сморщенные горошины из лопнувшего стручка, высыпали старики. Они разбредались по своей щедро отмеченной неустанной работой времени территории. Рассаживались на скамейках, рассыпали по столам черное в белых оспинах домино, разматывали бесконечные носки и шарфы, нещадно нанизанные на спицы. Бабушка уже ждала, прохаживаясь вдоль ограды и слегка приволакивая правую больную ногу. По морщинкам в основании круглого курносого носа и заложенным за спину рукам Михаил догадался, что бабушка была встревожена его опозданием.
– Мика, ты задержался, мой дорогой, – пробормотала она, опираясь на его руку и поглаживая внука по предплечью.
– Сначала пошел на трамвай, – оправдываясь, произнес Мика, но бабушка не позволила ему закончить, настойчиво потащив в сторону заросшей беседки. Летом беседка утопала в зелени, но сейчас, в середине марта, это был лишь мертвый белый остов, опутанными коричневыми змеями прошлогоднего вьюна.
– Мне необходимо, чтобы ты встретился с одним человеком, Мика, – наставительно произнесла бабушка, пресекая любые возражения. – Возможно, он покажется тебе немного настойчивым, даже странным. Но я прошу тебя, ради меня, выслушай все, что он скажет. Ты ведь обещаешь мне? Обещаешь?
Мика пожал плечами в знак молчаливой капитуляции, и бабушка улыбкой поблагодарила его. По всей видимости, она явно не ожидала такого быстрого согласия. Мика всегда любил стариков, и бабушка без зазрения совести пользовалась этой любовью, отдавая внука на съедение своим многочисленным приятелям и приятельницам, которым в момент душевного кризиса был необходим внимательный и, желательно, молодой слушатель. Слушатель, способный искренне удивляться, выслушивая километры давних историй, поросших мхом уточнений, дополнений и легкого художественного вымысла. Свои из дома престарелых на эту роль никак не подходили, поскольку уже без малого лет тридцать как совершенно потеряли способность к удивлению. К тому же все истории были уже по нескольку раз рассказаны и перерассказаны, отчего возможность снабжать их новыми душераздирающим подробностями практически сводилась к нулю. Мика удивлялся живо и охотно, за что был искренне любим бабушкиными друзьями и подругами. А поскольку и ему самому общение со стариками приносило массу приятных впечатлений, он мог без всякого сожаления потратить несколько минут на то, чтобы посидеть в беседке с новым другом бабушки, пусть даже странным и настойчивым.
