Екатерина Дей - Амир
– Ты у нас птица золотая, Амир, слова мои помни, не ошибаюсь я в людях, а ты их не знаешь, никого кроме королевы своей и не видел, а прошлое забыл. Да и не знал ничего в войне своей, ты гарем свой не вспоминай, золотые птицы в них не живут, чахнут сразу, лелей хоть и ласкай, клетка, она завсегда железом пахнет, птице не место.
Она говорила с Амиром, а смотрела на меня и умильно улыбалась, не обращая внимания на мой удивленный взгляд. И к чему ты это говоришь, и разве я эта золотая птица, которая в клетке всю жизнь прожила, хоть и не золотой, а теперь вдруг не сможет. И Фиса как поняла мои мысли:
– Ты еще даже крылья не приподняла, даже головой не встряхнула, не помнишь уже, как это в небесах летать. Ничего, девонька, не бойся ничего, крылья вспомнят, сами полетят, когда осознаешь, что ты птица.
– Я помогу тебе вспомнить…
Амир встал рядом с ней, глаза сверкали, но Вито что-то почувствовал и положил ему руку на плечо, резко сказал:
– Амир.
Они исчезли так быстро, что Фиса еще голову к ним поворачивала, а их уже не было. И мы обе ошарашено посмотрели друг на друга, в этот момент даже ее самообладание не спасло, она длинно вздохнула и прошептала:
– Ирод…
А я с грохотом уронила вилку на пастушку. Тарелку я не разбила, но вздрогнула от звука. Фиса опустилась рядом со мной на стул и вздохнула, помолчала и доложилась, в надежде отвлечь меня от тяжелых дум:
– Ты бумагу-то зря не прочитала, интересно он написал.
– Мне все равно, что он написал.
Есть мне расхотелось, и я только выпила стакан сока. Апельсины, вызревшие на солнце со всех сторон и в радости, значительно вкуснее тех, которые страдали от тоски в дороге.
– Амир в верности тебе поклялся.
– Какая верность может быть в гареме?
– Дак его у него сейчас и нет, один он как перст, всегда один и был. Как иродом стал, то только Машу и спасал, да силу свою поднимал, чтобы никто ее тронуть не посмел. Он ее прятал где-то, в пещере какой-то страшной, там сила их живет.
– Как это сила живет? Какая сила?
– Животворная сила народа. Он вождем был, когда все его племя от болезни пропало, только Машенька и осталась, да только она уже заразилась, умирала совсем, вот он иродом и сделался, чтобы ее хоть спасти.
Пока Фиса рассказывала, я наливала себе сок из красивого золотого кувшина, от возникшей мысли я даже вылила его на стол, не удержала в руках.
– Ой, разлила, Фиса, ему же шестьсот лет.
– Так Машеньке только чуток и меньше.
Я поставила кувшин в расплывающуюся лужу сока и искоса посмотрела на нее, как может быть шестьсот лет этой юной девушке, девочке практически?
– Машеньке двенадцать полных лет, да еще шестьсот.
– Двенадцать?
И двенадцать не подходило, совсем с арифметикой плохо в этом доме. Если только шестьсот двенадцать, тогда она хорошо выглядит, молодо совсем. Это уже не просто бред, полное сумасшествие. Но ведь я почему-то сразу поверила, что Амиру шестьсот лет, то почему Мари не может быть столько же?
– А Амиру тогда сколько? Шестьсот плюс…
Я вопросительно посмотрела на Фису, хоть узнаю, сколько лет своему мужу.
– Тридцать годков ему было, когда он сам себя в ирода добровольно превратил.
Да, тридцать маловато для меня, или я старовата для него. А шестьсот как? В смысле шестьсот тридцать. Массовое умопомрачение. И на тридцать он тоже не выглядит, лет на сорок. И вдруг я поняла, что он стал выглядеть моложе, чем был в тот день, когда повез меня на море. Тогда у меня промелькнула мысль, что ему лет сорок пять, может чуть больше. А сейчас не более сорока, даже седина не старит, только подчеркивает яркость волос, черных и блестящих. И ни одной морщины на лице. Я представила Амира. Взгляд, вот что добавляет возраст, а еще мощная фигура и рост, был бы поменьше, то выглядел моложе. На тридцать лет.
Фиса положила ладонь на мою замершую руку.
– Рина, от вас все зависит, может и сможете, только ты ему не мешай себя разбудить.
– Разбудить? Что во мне можно разбудить …
– А вот этого ты знать не можешь.
– Так обо мне речь.
– О тебе красавица, о тебе, только ты себя совсем не знаешь, закрылась вся, скукожилась как луковица на плите, высохла вся…
– Это я-то высохла?
И наконец, хохот выплеснулся из меня, последняя капля оказалась, нервы не выдержали, разорвались этим горьким смехом над собой. Фиса сразу обняла меня своими сильными маленькими руками, стала гладить по голове и успокаивать:
– Пройдет все, миленькая, пройдет, это боль в тебе говорит, смеется над тобой, а ты не бойся ее, она выйдет из тебя, очистит все и выйдет. Ты только верь ему, он еще ничего не умеет, совсем несмышленыш в жизни, ничего о ней не знает, боится тебя. И себя боится, не успел он к встрече такой подготовиться, упало на него все сразу, силы душевной нет, а у тебя она есть, сила-то, есть, вот и помоги ему.
Я постепенно успокоилась от ее тихого говора, и чтобы охладить горячечность лица, положила голову на стол, уперлась лбом в линии узора. Картинки замелькали сразу, я не могла понять, что было в этих изображениях, слишком быстро они сменяли друг друга. И хотя страх мгновенно остудил тело, головы поднять не смогла, какая-то сила её удерживала, припечатала к дереву. Как будто издалека услышала крик Фисы:
– Вито! Амир!
Картинки носились в моей голове, никак не могли остановиться в своем движении. Я никого не узнавала, просто не успевала, только появлялось лицо, и я начинала выделять черты, а оно уже уносилось, тут же на его месте появлялось новое изображение. Иногда появлялись горы и реки, но и их я не успевала рассмотреть, только пойму, что вроде гора, а на ее месте уже течет река, или в шторме плещется море. От скорости мелькания цветов и изображений мое тело вздрагивало и трепетало, никак не успевало за ними, мышцы сжимались и разжимались, но только возникала боль в стремлении догнать гору или лицо.
И вдруг все потемнело, картинки исчезли, и в этой темноте появился тихий голос:
– Рина, слушай меня, открой глаза, Рина, посмотри на меня.
Мое тело еще бежало куда-то, пыталось догнать картинки, но темнота и голос успокаивали лихорадочность движения, и я открыла глаза. Ясные прозрачные совершенно бесцветные глаза без зрачка в ореоле длинных ресниц. Голос повторил:
– Смотри на меня.
Я смотрела в эту прозрачность и постепенно проваливалась в неё, сама исчезла, стала легким дуновением невидимого ветра.
7
Жесткое кресло слегка покачивалось, и ручки этого кресла странным образом прижимали меня к сиденью. Но тепло исходило от всего, к чему прикасалось мое тело, и я уже прижималась лицом к высокой спинке, в надежде скорее согреться. Холод пронизывал все тело, заледеневшие руки не могли разжать кулаки, а ноги сворачивались в единый узел. Что-то горячее коснулось моего лба, и я медленно, с трудом преодолевая сопротивление заледенелых мышц, подняла лицо навстречу этому прикосновению. Пламя коснулось моих губ, и они сразу согрелись, зашевелились в стремлении поглотить этот жар, скорее наполнить им окоченевшее тело. Огонь проникал сквозь губы и согревал, разжимал пальцы, освобождал ото льда, заполнившего все клетки. И лед начал таять, стал изливаться тоненькими ручейками из глаз, сначала прохладными, а потом все горячее и горячее, почти обжигая кожу.
Губы, меня целовали чьи-то губы. Нежно касаясь, слегка перебирая мои губы, они делились со мной своим теплом, огонь спал, теперь они только сохраняли во мне жизнь и поддерживали ручейки, лившиеся из глаз. Из-за этих теплых ручейков я не могла посмотреть на того, кому принадлежали эти губы. И того, кто держал меня на своих коленях и обнимал руками. Обнимал, мягко прижимая к себе и чуть покачиваясь. Кресло из тела и рук, огонь губ и легкое дыхание.
Дождь хлестал в окно, ветер гнул деревья почти к земле, а тучи закрыли все небо, даже горы исчезли в их темной серости. Я проснулась уже давно, но не вставала и Фиса не стала настаивать, только горестно качала головой и вздыхала. Она не объяснила мне, что же произошло вчера, лишь уточнила, что стол совсем оказался непростой, и прошел всего день, никаких недель бессознательного состояния. А я не стала спрашивать, кто меня спас от вселенского холода своим поцелуем.
Как там, в сказке о спящей красавице, пришел принц, всех врагов победил, поцеловал принцессу, и та ожила. Совсем про меня, особенно принцесса. Да и не спала, просто оледенела от прикосновения к непростому столу. Хотя, почему нет, она там к какой-то прялке, или иголке, прикоснулась, а я к столу. Умной головой. Не буду вспоминать поцелуй, буду думать, что за картинки проносились с бешеной скоростью в моей голове, и совсем непонятно, зачем стол мне их показал, если я их не то чтобы понять, увидеть не успевала. Театральный получился бред, только кто-то в спектакле со шкафом разговаривал, а я со столом. А потому, что в ковровом дворце шкафов нет, с панелями не поговоришь, а стол что, он уже благородная мебель. А я кто тогда? Беспроводной проводник? Чего и куда? От стола в мою умную голову непонятных картинок? Лучше бы я раньше в своей жизни странностями интересовалась, хоть не так непонятно бы было. Почитала газетку какую желтенькую, а там все об энергии рассказано, о столах разговорчивых и темных личностях, которые по шестьсот лет живут за счет крови граждан всего мира. Странные глаза, совсем без признака цвета, дыра в пространстве. И все-таки, кто же меня целовал?
