Ксения Медведевич - Ястреб халифа
Завороженный страшным зрелищем, Рукн ад-Дин на мгновение оцепенел – о Всевышний, такого ему не приходилось видеть. Да что там видеть – даже слышать о таком не приходилось. Шепот и вопрошающий горький голос уходили вниз по лестнице. Коридор затягивала тьма – снаружи стояла глухая полночь. Самуха весь дрожал – он боялся оставаться один, но еще больше боялся идти вниз по лестнице.
Наконец, дрожа подбородком и отирая пот, юноша процокал зубами:
– О-оннн… вв-вышеллл… и вв-оотт так-кк пошш-ел…
Степняк обычно укладывался спать на пороге Тариковых покоев – я господину верный пес, говорил Самуха, кому как не мне охранять сейидов сон?
– Свеча есть? – прошептал Рукн ад-Дин – словно боялся, что Тарик их услышит.
– Ддааа… – И юноша протянул ему толстый огарок желтого воска.
– Внизу у факела зажжем, – так же тихо скомандовал имам и показал в темноту на нижнем марше лестницы.
Они пошли вниз. И, как выяснилось, хорошо сделали, что пошли.
Потому что Тарик, раздвинув обмерших стражников, вышел из башни на узкую площадку верхней стены. Замок Мейнха походил на корабль, вытянувшийся вдоль скального гребня, и его зубчатые стены в точности повторяли обводы головокружительной кручи под ними.
Выскочив под обжигающе-ледяной ветер, они увидели светящуюся фигуру в трех шагах от себя – уже на парапете между зубцами. Раскинув руки, Тарик подставлял лицо свистящим, с шумом бьющим порывам – а перед ним и под ним на сотни и сотни локтей раскрывалась ветреная тьма.
– Держите его, о сыны греха!!! – заорал Рукн ад-Дин окаменевшим воинам – те смотрели на истекающий призрачным светом силуэт стеклянными от страха глазами.
И первым бросился к хлопающей рукавами, пошатывающейся фигуре.
Впятером им удалось справиться – но ненадолго. Самийа рвался с неестественной жуткой силой, закидывал голову с пустыми, широко раскрытыми глазами, когтил обеими руками воздух – и орал. Орал так, что закладывало уши, – на своем странном, переливающемся из октавы в октаву, от высокого к низкому грудному крику, языке.
И тогда старый имам прибег к последнему средству.
Крикнул:
– Держите его, во имя Всевышнего!
Сдернул талейсан и накинул на хлещущую волосами башку. И, замотав и прижав зеленую шерсть обеими руками, принялся читать Книгу Али.
Строфу за строфой, начиная с открывающей – «Bо имя Всевышнего милостивого, милосердного! Xвала – Всевышнему, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда! Tебе мы поклоняемся и просим помочь! Bеди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Tы облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших».
Так он дошел до строфы «Та ха», до слов «Mилосердный – Oн утвердился на троне. Eму принадлежит то, что в небесах, и что на земле, и что между ними, и что под землей. И если ты будешь говорить громко, то ведь Oн знает и тайну и более скрытой».
А пока он читал, спокойно, распевно, пытаясь не обращать внимания на то, что моталось, и колотилось, и шипело под зеленой тканью в кольце его рук, рывки и крики становились все слабее. Четверо сильных мужчин уже могли перевести дух. Но все равно крепко держали запястья, локти и щиколотки.
Нерегиль стоял на коленях, Рукн ад-Дин тоже. Прижимая к груди голову Тарика, он читал.
К седьмой строке «Та Ха» самийа притих, и к концу – «скажи: „Kаждый выжидает, выжидайте и вы, а потом узнаете, кто обладатель ровного пути и кто шел по прямой дороге!“» – успокоился и перестал рваться окончательно. Только тяжело и часто-часто дышал.
– Тихо-тихо-тихо, – похлопывая по вздрагивающим плечам, приговаривал Рукн ад-Дин.
И продолжал:
– «сколько сокрушили Mы селений, которые были неправедны, и воздвигли после них другие народы! A когда они почувствовали Hашу мощь, то вот – от нее убегают. Hе убегайте и вернитесь к тому, что вам было дано в изобилии, к вашим жилищам, – может быть, вас спросят! Oни сказали: „O, горе нам, мы воистину были неправедны!“ И не прекращается этот их возглас, пока не обратили Mы их в сжатую ниву, недвижными. Mы не создали небо, и землю, и то, что между ними, забавляясь. Eсли бы Mы желали найти забаву, мы сделали бы ее от себя, если бы Mы стали делать…»
И вот так, не переставая читать, старик поднялся. И, придерживая талейсан, зажав между локтем и боком остроухую голову, медленно-медленно повел заплетающееся ногами существо обратно наверх. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой наверх.
«Тихо-тихо-тихо», – похлопывал он по обмотанному зеленой шерстью лбу. И все читал, читал нараспев, мерно и ровно, лишь на мгновение останавливаясь, чтобы перевести дух на карабкающейся вверх лестнице: «Kто думает, что Всевышний не поможет ему в ближайшей и будущей жизни, пусть протянет веревку к небу, а потом пусть отрежет и пусть посмотрит, удалит ли его хитрость то, что его гневает…»
И так они оказались на самом верху, в Тариковых комнатах. Рукн ад-Дин, косясь на закапанные кровью ковры, на припечатанные страшной пятерней стены, довел самийа до спальных подушек. И, жестко нажимая на плечи, уложил наземь – «тихо-тихо-тихо-тихо». Придавил висок ладонью и продолжил читать: «Mужи среди людей прибегали к мужам среди джиннов, и они прибавили им безумия. Oни думали, как думали и вы, что никогда Всевышний не пошлет никого. И мы коснулись неба и нашли, что оно наполнено стражами могучими и светочами. И мы сидели около него на седалищах, чтобы слушать, но кто прислушивается теперь, тот находит для себя подстерегающий светоч. И мы не знаем, зло ли желалось для тех, кто на земле, или желал им Господь их прямого пути. И есть среди нас благие, и есть среди нас те, кто ниже этого; мы были дорогами разными…»
И так, твердо удерживая загривок под талейсаном, Рукн ад-Дин дошел до строфы «Люди», где сказано: «скажи: „Прибегаю к Господу людей, царю людей, Богу людей, от зла наущателя скрывающегося, который наущает груди людей, от джиннов и людей!“» И принялся читать Книгу с самого начала.
Так он пропел все сто четырнадцать строф четыре раза – не отнимая ладони от головы распростертого у его ног существа. И дыхание Тарика стало ровным, кулаки разжались, а в высокие окна Факельной башни глянуло утро. И в ярком золотом сиянии окровавленная ладонь несчастного высохла, словно солнечный свет смыл с нее кровь, зарубцевалась – и вконец разгладилась и зажила, словно и не кровоточила до того. И нерегиль пошевелился – уже безобидно, как спящий.
Рукн ад-Дин отпустил его и завернулся в свой талейсан. А Тарик свернулся клубком, уткнул нос под локоть – и крепко, безмятежно уснул.
За ночь у старого имама отмерзли ноги – за самийа он побежал как был, босиком, а в комнатах нерегиля на самом ветреном верху гуляли ледяные сквозняки. Хорошо, что Самуха догадался принести ему из общей спальни туфли.
Вот почему в ответ на известия о скором подходе войск Рукн ад-Дин влажно чихнул и озабоченно высморкался в платок. Да, возраст, ничего не попишешь.
– Я помню все, что случилось этой ночью, – все так же не оборачиваясь, сообщил Тарик.
Ветер подхватил его волосы и растрепал их, как тысячу флажков над войском. Тонкий лен рубашки облеплял ему бока под бьющие гулкие порывы – старик ежился и мерз от одного этого вида.
– Это хорошо, – отозвался наконец старый имам. – Одержимые обычно ничего не помнят.
Нерегиль презрительно фыркнул – мол, где я и где одержимость. И, облокачиваясь на изъеденные непогодой зубцы парапета – пепельная гряда на горизонте таяла в послеполуденном мареве, – поинтересовался:
– Зачем ты едешь со мной, старик?
– Разве не ты приказал сопровождать тебя?
– Сопровождать можно по-разному, – отозвался самийа, закидывая голову в яркое небо. – К тому же твои просьбы о милости пока не возымели на меня никакого действия.
Имам горько вздохнул: Самлаган ему спасти не удалось.
Градоначальник с горожанами уперлись, как верблюды, – видимо, надеялись на толщину стен крепости. На четвертый день непрерывного штурма город пал – и нерегиль вынес над ним свой всегдашний приговор. Не мучить, не калечить, не щадить. Разъяренные потерями джунгары не оставили в живых даже собак и кошек.
Утешало лишь одно: за фарсахи видный пожар Самлагана и леденящие душу рассказы беженцев вразумили горожан Мейнха. Получив продиктованное Рукн ад-Дином письмо – «бойтесь гнева Всевышнего, бойтесь гнева Судии над Хорасаном, пришел час расплаты, час неправедного и несправедливого, ваш город снесет ветер гнева, как другие города до него», – выслали посольство с ключами от цитадели и изъявлениями совершенной покорности.
Точно такие же письма старый имам разослал и в Фейсалу, и в Хативу, и в Беникассим, и в Нишапур, и в Мерв с Балхом. Фейсала уже ответила – и Рукн ад-Дин благодарил Всевышнего за спасение еще одного города верующих.
– Да, – недовольно встрепенулся нерегиль, – и почему ты называешь меня «гневом Всевышнего»? Это глупо. В последние годы я живу под печатью дурацких метафор – я уже побывал и ангелом, и шайтаном, и благословением Всевышнего. Теперь вот ты обозвал меня «гневом». Разве не глупо?
