Ксения Медведевич - Ястреб халифа
– Они взяли градоначальника и каидов под стражу – и готовы выдать их тебе на суд и расправу, когда ты того пожелаешь. Ополченцев больше, чем воинов гарнизона, и они хотят сдаться.
Нерегиль расхохотался.
Его издевательскому смеху вторили те, кто сидел на коврах за его спиной и стоял вокруг, – джунгары хлопали себя по бедрам, кони храпели и испуганно ржали, вздергивая морды.
Отсмеявшись и утерев рукавом выступившие на глазах слезы, нерегиль прищурился – и вдруг спросил:
– А тебе почему противно передавать мне эти условия?
Ну что ж, видно, все равно никому не выжить. Начистоту так начистоту:
– Я полагаю, что это подло – предавать своих защитников, о Тарик. Ирар ибн Адхам и Аббас ибн Раббьях готовы были положить жизни за жителей этого города.
– Вот кого я повешу с большим удовольствием, так это их, – криво усмехнулся Тарик. – Причем не за измену халифу. А за нерадивость. Я учил их прежде всего думать о людях из окрестных вилаятов и о тех, кто не может укрыться за стенами. А они оставили их на произвол судьбы. Плохой градоначальник из твоего Ирара ибн Адхама. Этому городу нужен новый наместник.
Имам Пятничной мечети лишь поник головой.
– А может, тебе и кади со сборщиком налогов жалко, а, старик?
– Никто не знает своего ответа на Страшном суде, о самийа. В одной старой книге сказано: хорошо получить воздаяние в этой жизни, чтобы не оставить возмездие на Последний день. Но там же и сказано: если ягненок погибнет на берегу Нарджис – ей-ей, за это в день Страшного суда спросится с тебя.
Тарик хмыкнул. И спросил:
– И что же ты предлагаешь мне сделать, о Рукн ад-Дин?
– Пощадить всех, кто желает сдаться на твою милость, – тихо, но внятно ответил имам.
– А что, ибн Адхам и ибн Раббьях готовы сдаться?
– Они не верят в твою милость, о Тарик.
Нерегиль надолго задумался.
А потом язвительно проговорил:
– Странный ты человек, Рукн ад-Дин. На твоих глазах за эти два дня убили тысячи людей, а ты пролил слезы лишь по дурацкой исписанной бумаге. Почему?
– Эта книга учит людей быть милостивыми. Сжигая ее, мы уничтожаем урок милосердия.
– Милосее-ердия… – зло передразнил его нерегиль.
И снова замолчал. Потом махнул рукой:
– Ладно. Я отправлю к воротам крепости гонца с известием, что принимаю ваши условия. Предателей казнят – таковым уже ничего не поможет, даже твоя книга. Градоначальника я велю повесить тоже – он лишний на этой земле, пусть встретится с вечностью. Но я пощажу их сыновей и их харимы.
Старый имам благодарно припал лбом к холодному мрамору.
– Что же до гвардейцев и их каидов – они тоже предатели своего господина, халифа аш-Шарийа. Изменивших присяге я не прощаю. И не вздумай даже просить меня за них.
Старик благоразумно молчал.
– А вот трусов и мерзавцев из ополчения, забывших свой долг и вдруг расхотевших умирать, я уважу – их не убьют. Я возьму их с собой к Самлагану – нам нужны люди, чтобы штурмовать стены. Правда, Онгур?
И молодой джунгар за его спиной откликнулся:
– Да, повелитель.
Рукн ад-Дин хотел было уже поблагодарить и поклониться на прощание, как его настигло последнее распоряжение:
– Да, и еще. Твои товарищи могут идти туда, откуда пришли. И пусть не трясутся – никто их не тронет. Чжочи!
– Да, мой повелитель!
– Дайте им хороших смирных меринов и два десятка сопровождающих с факелами. И смотрите мне – не окажете почтенным старцам уважения, повешу вверх ногами. Да, тот десяток, что привел их сюда, повесить – люди, которые не уважают старость, не достойны ни жить, ни встретить вечность в старости.
– Да, мой повелитель!
– Ну а ты, о Рукн ад-Дин, – холодные злые глаза уставились ему прямо в лицо, – ты останешься здесь. Я хочу, чтобы ты сопровождал меня в походе на Хорасан.
Мейнх, месяц спустя
– К ии-ии, кииии-ии…
Из лазоревого поднебесья падал крик ястреба.
– Кии-ииии…
За зубцами верхней площадки Факельной башни простиралось лишь небо – выцветающая голубизна исхода лета, расходящаяся перистая кисея легких верховых облаков. Далеко-далеко на северо-востоке вставала стена гор Пепла – изломанная гряда, сливающаяся с колышущимся виднокраем степного раздолья.
Раскрывая веером ослепительно-белый с исподу хвост, наставив мощные лапы, ястреб пал Тарику на наруч. Когти с силой вошли в защищавшую предплечье кожу, рука нерегиля мотнулась от налетевшего веса большой птицы. Ястреб захлопал серо-песочными рябыми крыльями, хищно разевая клюв:
– Кии-киии…
Переступая по тисненой коже, птица наклонялась и тянула шею к лицу нерегиля – желтый клюв раскрывался, показывая черный круглый язык, глаза ярко блестели. Казалось, ястреб сейчас вынет Тарегу глаза – так близко они сошлись… лицами?.. Потому что Митрион, похоже, что-то говорил своему господину.
Тарик и впрямь кивнул птице:
– Спасибо, дружок. Ты принес хорошие новости…
И с силой подкинул свистнувшего оперением ястреба вверх. Через мгновение тот превратился в точку на небосводе.
– Войско Саида аль-Амина уже близко – они прошли через перевалы, – не оборачиваясь, сказал Тарик.
Устав щуриться в голубую бездну неба, Рукн ад-Дин снова посмотрел в спину застывшего между зубцами нерегиля. На высоте ветер становился зябким, но Тарику, стоявшему в одной легкой рубашке, холод был явно нипочем. Старый имам поежился и поплотнее запахнул одеяло на плечах – старые кости, старые кости. Да еще и такая хлопотная ночь…
Это уже потом глупый юнец Самуха рассказал все по порядку. Ну да, ближе к концу лета – вот в прошлом году такое случилось в месяц шавваль, а нынче пришлось на начало зуль-каада, – в конце лета, когда землю выжигает солнце, с сейидом случается такая ночь. Вроде как это завелось за господином еще с того времени, как Яхья ибн Саид вез его пленником в аш-Шарийа. И с тех пор случается каждый год.
Надвигающуюся жуть можно распознать по тому, как сейид начинает метаться, не находя себе места. И бормотать по-своему – никого не узнавая, отмахиваясь от каких-то одному ему видимых собеседников.
А самое страшное, округляя глаза, шептал Самуха, – это ладонь. Ближе к закату на ней проявляются две красные воспаленные царапины, а уж ночью – ох, ночью из ладони начинает течь кровь. То есть, конечно, никто этого не видел, потому как сейид забивается в какую-нибудь дальнюю комнату и наглухо закрывает за собой все двери. Вот только с утра на этих дверях и в той комнате находят кровавые отпечатки ладони – на косяках, на створках, на стенах, на полу. Везде. Везде одно и то же – кровавый оттиск с ржаво-бурыми потеками под ним.
Никто, конечно, не решался подслушивать – но из-за дверей иногда доносились вскрики и стоны, да такие, что волосы начинали шевелиться на голове. А наутро сейид, пошатываясь, выходил наружу – мрачный, страшный, с серым, как у трупа, лицом. Тогда ему старались как можно дольше не попадаться на глаза.
Еще Зариф рассказывал, что Яхья ибн Саид в ответ на его вопрос – а нельзя ли чем господину помочь, что ж он так мучается-то, хоть бы выпил чего, вина или сонного зелья, – сказал, что, увы, ничем сейиду не поможешь. Это ночь, сказал старый астроном, в которую Тарик утратил свой колдовской камень. С тех пор каждый год в годовщину того дня у нерегиля смеркается в голове – и он бродит, ощупывая окровавленной ладонью стены, и ищет свое потерянное сокровище.
А нынешней ночью Рукн ад-Дин, изо всех сил боровшийся со старческой бессонницей, прислушался – и сквозь ровное дыхание спавших в той же комнате писцов и слуг до него донеслись легкие, как шорох крыльев бабочки, шаги. И тихое бормотание – на непонятном языке.
За дверной занавеской потек слабый свет – кто-то шел вниз по лестнице то ли со свечой, то ли с лампой. И что-то все говорил, говорил: то сердито, то с горечью. Задавал бесплодные вопросы – и не получал ни одного ответа. И снова принимался бормотать, срываясь в бесконечное – ну почему? Ну почему же? Как так вышло? Разве не могло случиться по-другому? Ну почему, почему…
Осторожно переступая через тела спящих, старик на мерзнущих ногах подкрался к дверному проему – и успел увидеть.
Фигуру спускающегося по ступеням Тарика окутывало призрачное белесое сияние. Нерегиля пошатывало, босые ноги ступали неверно, словно неумелый кукловод мучил марионетку. Голова покачивалась из стороны в сторону, по спине мотались спутанные волосы. Левой рукой Тарик держался за стену – преодолевая ступеньку за ступенькой, он заваливался набок – и упирался ладонью в камень. И тогда на стене оставались мокрые темные потеки.
– Ой-ой-ой…
Быстро обернувшись на придушенный возглас, Рукн ад-Дин увидел жмущегося к холодной стене Самуху – с перекошенным лицом и совершенно круглыми от ужаса глазами. Юноша с раскрытым ртом наблюдал, как его господин, шатаясь, скрывается за поворотом лестницы. А на стене остаются отекающие влажным отпечатки ладони. Одни выше, другие ниже. Неверный шаг, вздох, всхлип, шлеп ладонью. Непонятное невнятное бормотание, вздох, шлеп ладонью…
