Ксения Медведевич - Ястреб халифа
Ошеломленно переглянувшись, те расплылись в одинаковых, неверяще-счастливых улыбках. И пошли, а потом и побежали – вслед за девушками, туда, где бубенцами, хрустальными шариками, колокольчиками раскатывался по темным комнатам огромного дома девичий смех.
Йан-нат-аль-Ариф, четыре дня спустя
Каждый раз сердце Айши обмирало и колотилось, заходясь в тысяче недобрых и тысяче сладких предчувствий: где он? Скоро ли придет? Не случилось ли чего? А вдруг его схватят? И тут же она улыбалась в ночную тьму за занавесями мирадора: кто же его схватит? Ее ястреба, ее ветер, ее ночное тайное сердце…
Позванивая браслетами, Сальма разбирала прическу госпожи. В комнате было темно – горела лишь одна свеча смешанного с сандаловым маслом воска. Стоявшее перед Айшой зеркало заливал теплый желтый свет. Лицо невольницы не отражалось в маленьком кругляше полированного металла, но женщина чувствовала – Сальма улыбается.
Айша благодарно удержала руку девушки у себя на плече – я никогда не забуду, спасибо тебе, о Сальма. Та мягко отняла свои пальцы и продолжила вынимать длинные ханьские шпильки с золотыми коваными навершиями. Потом принялась разматывать длинную черную прядь, накрученную на центральный золотой валик, – к обеим его сторонам на ханьский манер крепились цветы из сиреневого и алого шелка. Айша улыбнулась своему отражению в зеркале и промокнула губы влажным платком.
Нежно звякнули тоненькие браслеты, и руки Аззы заботливо подали низенькую корзинку с другими отрезами распаренного хлопка. Айша принялась прикладывать их к лицу и к глазам.
– Оставь нас, – отмахнулась она от невольницы.
Азза покорно попятилась к двери. После того как Айша подарила мальчишке Утбу, рабыни стали гораздо покорнее. Говорили, что Ханид не потащил молодую избалованную невольницу к себе в бедный угол, а благоразумно отвел ее к торговцу. И сейчас радовался новому просторному дому среди тенистых парков аль-Мухаррима – нынче в той части столицы можно было снять жилище по весьма сходной цене.
Айша усмехнулась: в книгах наставлений говорилось, что раб должен бояться продажи, как животное коновала, – только тогда, мол, в доме будет порядок. Что ж, это оказалось сущей правдой.
– Сальма, – мягко обратилась она к девушке, – тебе пора войти в харим благородного человека. Нравится тебе кто-нибудь?
По тому, как на мгновение замерли ласковые руки невольницы, по горячей сумятице вокруг ее разума Айша поняла – кто-то нравится, и к тому же сильно.
– Ну?.. – ободряюще улыбнулась она и снова провела ладонью по ее руке.
– Ох, госпожа… мое сердце бьется для Саида аль-Амина, о госпожа… Но где славный военачальник – и где бедная рабыня?
Айша засмеялась и похлопала ее по руке:
– Да ты и впрямь безумна от любви, Сальма. У него уже есть наложница, и они прекрасно ладят!
– Афра сейчас на сносях, – коротко ответила девушка и вновь взялась за гребешок.
– Ах ты змея, – Айша прыснула в широкий рукав ханьского ночного платья – ей нравились такие, на манер халата, но с широким запахом и подпояской.
Сальма лишь испустила печальный вздох.
– Ну хорошо, я поговорю со свахой.
За ее спиной раздались придушенный писк и грохот – девушка благодарно бухнулась на колени на гулкий деревянный пол.
– Ох, госпожа, ох, госпожа… – И невольница припала к ее покрытой рукавом руке.
– Иди спать, Сальма, – ласково отмахнулась Айша.
Ночной прохладный ветерок отдувал белый прозрачный газ занавесей. Личные покои матери халифа находились на самом верху, на шестом этаже Младшего дворца. Четыре мирадора, по два с каждой выходящей на сады стороны, смотрели на тополя, акации и кипарисы нижних садов и Дворика канала. Снизу доносился успокаивающий плеск десятков струй – тоненькие фонтанчики выплескивались в длиннейший пруд. Стрекотали кузнечики, из садов большого дворца до сих пор долетали аккорды лютни и взрывы смеха.
Как всегда, Айша заметила его не сразу. Вернее, это он позволил себя заметить, подступив ближе к горящей свече: лучистые желтые отблески тут же зажглись на пряжках парадной перевязи командующего. В ответ на ее упреки – ты пугаешь меня, о хабиби! – Тарег отвечал, что делает это не намеренно: я останавливаюсь, чтобы полюбоваться, – и время останавливается вместе со мной.
Кстати, о времени…
Протянув руку к его руке, Айша ласково попеняла:
– Сегодня ты был неосторожен, о любимый…
Да, об этом поэтическом поединке еще напишут в книгах занимательных историй. Аль-Архами, сохранивший за собой славу первого придворного поэта, вызвал на бой всех присутствующих – сегодня ночью мы будем слагать стихи о любви, сказал он. В далеких землях воины успеют сложить касыды в честь меча и копья и почтить благодарными бейтами боевых скакунов, но, пока вокруг нас бьют фонтаны и цветет жасмин, мы будем говорить о любви и о тех, кто носит браслеты.
Этой ночью сложили множество стихов, достойных памяти потомков. Решено было распустить «Ожерелье голубки» ибн Хазма – и пусть названия глав пленительной книги вдохновят пирующих.
Когда юная невольница наугад открыла ее и произнесла: «О соглядатае», – аль-Архами выступил вперед и сказал непревзойденные стихи о той необычной разновидности соглядатаев, когда двое одинаково любят одну и ту же возлюбленную, и каждый из них становится соглядатаем для другого:
Невольно двух друзей пленила красавица одна и та же;Друзья следили друг за другом, подобно неусыпной страже;Ни дать ни взять, собака в стойле, которая не ела сена,Осла к нему не подпуская; повадок не бывает гаже.[78]
А когда юная красавица оторвала взгляд прелестных глаз от книги и возгласила: «Об удовлетворенности», – вперед выступил молодой Мунзир ибн Хакам из племени Курайш – тот самый, кого Тарик помиловал под стенами Беникассима, даровав юноше жизнь в благодарность за стихи, тронувшие холодное нерегильское сердце. И слава рода Курайш сказал такие стихи:
Мне говорят: «Она далеко» – но всей моей душою пленнойТвержу: «В одно и то же время мы с ней живем в одной Вселенной.Одно и то же солнце всходит над нами утренней пороюИ нам дорогу освещает, сияя славой неизменной.
Лишь день единственный в дороге – и я бы с нею повстречался,Так что считаю нашу близость я совершенно несомненной.У нас одна и та же вера, один и тот же Бог над нами,И сочетает нас Всевышний своею властью сокровенной».[79]
И видно, Всевышний распорядился так, чтобы сказанное юношей снова разбередило сердце самийа.
Когда отзвучали бейты, сидевшая за занавесом Айша прижала веер к губам – стихи отозвались мучительной болью и в ней самой. «У нас одна и та же вера, один и тот же Бог над нами, и сочетает нас Всевышний…» – что может быть страшнее, когда любящие разлучены и в этом? Она смертная, он сумеречник, она ашшаритка, он язычник – их пути пересеклись в этой жизни, но навеки разойдутся в посмертии…
Неудивительно, что Тарег, видно, испытал то же самое. Коснувшись его разума, Айша дотронулась до боли, и горечи, и яркой белой ярости: нерегиль проклинал судьбу и – о ужас! – Всевышнего, разлучившего их если не в жизни, то в смерти.
Испугавшись такого гнева, Айша едва ли ужаснулась больше, когда объявили – «О единении» и слово – среди перешептываний и переглядываний – взял Тарег. И прочел:
Говорил мне собеседник, вопрошавший беспристрастно:«Сколько прожил ты на свете? Годы мчатся не напрасно!»Я сказал: «Одно мгновенье, лишь мгновение – не больше,Остывающее сердце в этом с разумом согласно».Он воскликнул: «Что я слышу? Объяснись без промедленья!Я своим ушам не верю! То, что ты сказал, ужасно!»Я в ответ: «Поцеловал я госпожу мою однажды,Нарушая все запреты: это было так опасно!Я прошу тебя: поверь мне! Хоть с тех пор я прожил годы,Жил я только в то мгновенье, и оно одно прекрасно!»[80]
Стихи вызвали бурю восторгов и заслуживали всяческого восхищения, вот только…
– …ты не должен так открываться перед людьми, о хабиби…
Садясь с ней рядом, нерегиль снял через голову перевязь и горько ответил:
– Ты не единственная, кто призвал меня сегодня вечером к осторожности.
Айша в ужасе вскинулась. Тарег молча передал ей записку. Хорошим почерком в ней было выведено:
«И сделалось для меня достоверно, что Ахмад ибн Фатх обнажил голову, и показал лицо, и сбросил повод, и открыл свои черты, и засучил рукава, и направился в сторону страсти. И стал он предметом рассказа сказочников, и сообщали о нем вестовщики, и передавали молву о нем по странам, и потекла повесть его по земле, неся с собой удивление, и не достиг Ахмад этим ничего, кроме снятия покрова, и разглашения тайны, и распространения дурной молвы».
– Что это? – тихо спросила Айша, пытаясь унять дрожь в руках.
– Предостережение Исхака ибн Худайра, – тихо ответил Тарег, забрал записку и поднес ее к огоньку свечи.
