Екатерина Дей - Амир
Мою голову приподняли, и пить действительно стало легче, но сознание такого удовольствия не выдержало, и я опять рухнула в темноту.
Я приходила в сознание совсем ненадолго, открывать глаза мне не позволял этот воркующий голос, сразу давал выпить вкуснейшей воды, иногда тоже очень вкусной жидкой кашицы, и сознание меня покидало.
Фиса ругалась на неизвестного Витька по поводу и без повода, то есть постоянно, всегда и всем была недовольна, а Витек отвечал спокойно, ни капли раздражения, и всегда был прав, хотя таинственная Фиса этого не признавала категорически. На удивление я сознание сегодня не потеряла после фруктового пюре, и с удовольствием слушала их очередное выяснение отношений, причем Фиса привлекла меня в свидетели безобразного поведения этого Витька:
– Ты, Рина, только посмотри, что этот дуболом придумал, вчера ты видела, что натворил, а сегодня опять не тот стакан поставил, я ему сразу сказала, только этот, с золотинкой, а что он принес? Смотри, не стакан, а ендова какая-то, прямо старина, ковш настоящий.
– Фиса, ты сказала ту золотую посудину, а не стакан с золотым ободком. Это не ковш.
И я узнала голос, Витек это Вито, правда мой голос меня не слушался, получился только едва слышный шепот.
– Вито.
– Рина, как ты себя чувствуешь?
– Хорошо.
– Вот и умница, вот и молодец, ты пока глазки свои ясные не открывай, и помолчи, голосок свой побереги.
Мягкие пальчики легко пробежались по моей руке, погладили по щеке.
– Красавица ты наша, страдалица, такое перенесла и жива осталась, я этих паразитов монгольских ругала уже всякими словами, так тебя миленькая довели.
– Почему монгольских?
– Молчи, девонька, молчи. Так неруси одно слово, татары, что с них возьмешь.
Мне очень хотелось увидеть эту Фису, такая речь интересная, да и поведение никак не вписывалось в этот дворец. Но сознание покинуло меня раньше, чем я успела открыть глаза.
Наконец наступил момент, когда Фиса разрешила мне открыть глаза:
– Ну, девонька, смотреть будешь тихонечко, совсем немножко глазки открой, если больно, сразу закрывай, не любопытствуй, потом все увидишь. Я хозяина к тебе не допустила, пусть муки твои в саду переживает, ему еще рано тебя увидеть.
– Амир?
– Да я этого паразита к тебе бы никогда не допустила, только все говорят, что он тебе силу свою хочет передать, чтоб ты жить смогла. Если бы не это отравила бы своими руками.
Я улыбнулась, встречу Амира и Фисы представить никак не могла, ясно, что и с ним она говорила так же, то есть совершенно откровенно.
Фиса оказалась милой женщиной средних лет, почти моего возраста, может даже моложе. Ясные голубые глаза светились радостью, лицо как с фотографии о деревне в глухой глубинке, даже голова белым платком особым образом повязана, волос совсем не видно. И руки на животе сложила, как крестьянки делают, такие пухленькие руки, и вся пухленькая, такая мягонькая. Льняная рубаха, подпоясанная красным широким поясом, подчеркивала крестьянский образ моей спасительницы. За ее спиной стоял совсем белый Вито с черными глазами, пытался улыбнуться мне, когда я подняла на него взгляд, но улыбка не получилась, только губы едва разошлись. Зато Фиса улыбалась радостно, открыто и умильно смотрела на меня.
– Ну и умница, ты у нас силища, такое смогла пережить, красавица наша, только пока молчи, очи ясные я тебе вылечила, а горлышко, птица моя сладкоголосая, еще надо немного умаслить.
И действительно заставила выпить какого-то масла, горькости невероятной, я так и вспыхнула вся, как только в рот этого маслица взяла.
– Пей, красавица, пей, я тебя петь научу наши песни, настоящие, а их петь тебе не то, что это пиликанье, что в ящике показывают.
Я изо всех сил пыталась втолкнуть в себя горящее масляное варево, и оно как преодолело невидимую преграду, потекло легко и горячо по горлу. Непростое оказалось маслице, я горела еще долго, потела всем телом так, что Вито несколько раз заворачивал меня в детский конверт, не обращая внимания на мое едва слышное возмущение, рубашку с меня сразу сняли, так как она промокла насквозь. А Фиса все комментировала:
– Рина, ты на него не смотри, не мужик он, хоть и дылда верстовая, силы наел. Ты не урони нашу красавицу, аккуратненько, так ты ее уронишь!
– Не уроню.
Действительно, Вито умудрялся держать меня одной рукой на весу, и при этом мгновенно расстелить одеяло другой рукой, пока Фиса ползала по гигантской кровати, выпрямляя уголки. Двигаться сама я практически не могла, только пальцы едва поднимались, остальное тело было безвольным и недвижимым. Промокшее одеяло он просто скидывал на пол, доставал другое и процедура повторялась. Фиса на это безобразие молча смотреть не могла:
– Ты посмотри, что делает, такое добро выкидывает, ничего с ним не сделается, постираем, и на солнышке высохнет. Зачем на пол кинул!
– Одеял много.
Вито справился с собой, бледность ушла, взгляд посветлел, он управлялся с моим телом очень бережно, иногда успевал провести пальцами по моей руке. Я могла лишь наблюдать за всем действом, да морщилась от огня внутри меня, но огонь был странным, я лишь чувствовала его всполохи, которые только жарко грели, не причиняя боли. Фиса пользовалась моментом моего недолгого лежания в конверте из одеяла, пока оно не промокало насквозь, и поила очередным настоем.
– Пей, красавица, пей, водичка эта непростая, много в ней трав разных. Вот я тебе Витек, что сказала, ночью травку эту надо собирать, а ты небось …
– Ее собрали ровно в полночь, как ты и сказала.
– А кто собирал? Если …
– Как ты сказала, девушка не старше пятнадцати лет. Ей четырнадцать.
– А …
– Доставили самолетом.
Вито научился предугадывать вопросы Фисы и заранее на них отвечал, я только поражалась его нечеловеческому терпению. Ни разу я не заметила ни капли раздражения в его голосе, лишь иногда он себе позволял ироничную усмешку на очередное возмущение, и то в тот момент, когда она его не видела. Наконец жар от маслица несколько утих, очередное одеяло не промокло насквозь, а лишь удерживало тепло в моем теле, и я уснула.
Я спала, ела разные кашицы, пила настои, слушала возмущение Фисы и не думала. Иногда приходили вопросы, но я их отгоняла, не хотела даже пытаться на них искать ответы. Наверное я еще не забыла боль, ту Пустоту, которую однажды почувствовав никогда уже не забудешь. И заполнить ее этими вопросами невозможно, да и ответами тоже. Я молчала уже не по требованию Фисы, просто молчала. Молчать мне было уютно, я иногда слабо улыбалась, чем доставляла удовольствие Фисе и особенно Вито, он прямо расцветал от моей улыбки, глаза приобретали свой изумительный серо-голубой цвет. Но чаще всего его глаза были тревожными, очень внимательными, фиксирующими каждое мое состояние.
Но наступил день, когда Фиса решила, что мне пора двигаться:
– Рина, все, належалась уже, кушаешь, милочка, ты хорошо, поэтому давай-ка пальчики мы тебе немножечко помнем, косточки раздвигаем. Нечего лежать, скоро зима, ходить пора.
Я не поняла, почему зима, но спрашивать не стала, пусть будет зима. То, на чем я лежала, было очень мягким, совершенно пуховым, мое тело в этом нечто находилось как в воде, а так как я не двигалась, то понять, в чем я лежала было невозможно. Да и простыни были совершенно невесомыми и очень нежно касались моей кожи. А в окно я ничего не видела, казалось, что, кроме ясного неба, ничего нет, только оно и всегда светло. Может, я просыпалась только днем, ни разу не было ощущения вечера или утра – только день.
От того, что Фиса назвала косточки помнем, я закричала сразу, боль пронзила все тело, но она не остановилась в своем жестком движении руками, лишь громко сказала:
– Терпи, красавица, столько всего вытерпела, и теперь терпи. Я тебе не дам валяться мешком недвижимым, еще чего, такая красавица, мы тебе мужика красивого найдем, замуж выдадим, танцевать будешь.
Но я ее уже не слышала, боль от каждого ее прикосновения пронзала меня так, что не было сил уже даже на крик, а отодвинуться от нее или вырвать руку из ее ладоней я не могла.
Когда я пришла в себя, Фиса мне сразу заявила:
– Ты это брось, убегать вздумала, косточки тебе разминать надо в памяти, иначе ничего не получится, поэтому терпи.
А сама смотрела на меня глазами, полными слез и утиралась концами платка. Вито стоял за ее спиной бледный, с тонко поджатыми губами и совершенно черными глазами. У меня хватило сил ответить слезам и черноте глаз:
– Хорошо, я потерплю.
Когда Фиса замечала, что я начинаю терять сознание от боли, останавливалась и начинала приговаривать:
– Миленькая, цветочек васильковый, красавица, березка-яблонька, вот и хорошо, немножечко совсем осталось.
А это немножечко длилось и длилось, сознание мое не послушалось Фисы, и я погрузилась во тьму. Я потеряла счет времени, только боль, мой стон, уговоры Фисы и черные глаза Вито.
