Дмитрий Тедеев - Сила меча
Нет, стрелять в него никак нельзя. Тем более, и приказа нет.
Приказ отдать тоже никто не решился. По тем же причинам.
Тем временем я, продолжая неотрывно смотреть на Меч (на мучительно умирающего старика я просто не мог смотреть), произнёс:
— Священный Меч, полученный мной лично из рук Святого Максима, отказался переходить в руки Его Великой Святомудрости.
О том, что меч не только “отказался” переходить, но и сделал Его Великой Святомудрости харакири, как о факте совершенно малозначащем и не стоящем упоминания, я говорить не стал.
Голос мой прозвучал удивлённо и тихо. Но при этом его слышали все, кто находился в огромном зале. И кто с арбалетами наготове стоял у замаскированных бойниц внутри стен зала…
Спасибо Любови Андреевне, сумевшей когда‑то научить меня искусству так говорить. И многому, очень многому другому, что сегодня мне уже пригодилось, помогло выжить и добиться поставленной цели. И ещё наверняка пригодится.
Когда‑то давно мы с Серёгой Сотниковым, будущим отцом Макса, занимались в драмкружке при доме пионеров. Любовь Андреевна, руководительница кружка, бывшая театральная актриса, упорно пыталась нас научить особому актёрскому дыханию, особой сценической речи. Когда голос, совершенно не напрягаясь, легко расходится по всему залу, достигая самых дальних его уголков, и любой зритель на галёрке отлично слышит каждое слово, даже если герой постановки находится в полном смятении чувств и говорит чуть ли ни слабым шёпотом. Мало кому из нас хватило терпения хотя бы чуть–чуть освоить эту сценическую речь, Серёжка, например, так и не освоил. Я был одним из немногих, кому это хоть немного, но удалось.
Спасибо Любови Андреевне. Талантливой актрисе, которая в самом расцвете своей карьеры совершенно неожиданно ушла из театра, отказалась от громкой славы, блестящих перспектив, званий, премий и прочих благ, променяв это всё на скромную должность кружковода, на работу с детьми. Сколько раз в жизни мне пригождалась её наука высокого лицедейства, сколько раз выручала она меня из беды, отводила неминуемую смерть… Всё и не припомнить.
Как это поёт Яцик?
Без шутовского костюма и без грима
Шутит шут не ради шума сам с собою
И с Судьбою… Под звездою Пилигрима
Ты опять, Удача, мимо? Шут с тобою!
Я с тобою…
Это он, конечно, про себя поёт, много мужик шутил с Судьбой в своей жизни.
Но и ко мне это тоже подходит. Пока что и моё самое смелое шутовство, самые рискованные “шутки” с Судьбою Удача мне тоже прощала. Даже проходя мимо, не забывала выручать мимоходом, а иногда и прихватывала забавного шута с собой. Видно, нравилось Их Благородиям госпожам Судьбе и Удаче моё шутовство, которому я научился у Любови Андреевны…
Самое интересное, что когда я занимался у неё в кружке, даже и не предполагал, что всё это так пригодится в жизни. Занимался просто потому, что нравилось. Ужасно нравилось. И само актёрство, и руководительница кружка. И я был одним из любимых её учеников, если не самым любимым, она много возилась со мной, добиваясь от меня таких тонкостей, такой силы и глубины игры, каких, наверное, никто и никогда не добивался в пионерском драмкружке.
Я не очень‑то ценил всё это. Это было для меня увлечением, большим, но далеко не единственным. И в середине восьмого класса бросил драмкружок, даже не извинился и не попрощался с Любовью Андреевной. Пошёл с Серёгой заниматься боксом, к тому времени мне показалось, что бокс парню гораздо нужнее актёрского мастерства, если он не хочет, чтобы им помыкала всякая шваль.
Что ж, бокс тоже пригодился, да ещё как, и причём не один раз. Но актёрская наука пригождалась, вытягивала из жёстких ситуаций гораздо чаще. Действительно, прав был Шекспир, сказав, что “весь мир – театр, а люди в нём — актёры”. Так и есть. Никудышные, бездарные и ленивые в своём подавляющем большинстве актёры, чудовищно фальшиво играющие выбранные для себя роли. Даже не очень высокий профессионал в этом сборище дилетантов получает огромное преимущество. В любой области, далеко не только в политике и бизнесе…
Мне эти актёрские подвиги в жизни не очень нравились, обманывать других своей игрой удовольствие доставляло сомнительное. Как тот же Яцик поёт: “Если б знала ты, как больно мне дурить вот таких же, как и сам я, дураков!.. ” То, что другие тоже вовсю пытались меня “дурить”, только делали это ужасно неумело, утешало слабо. Чистые, искренние отношения в этом тотальном театре абсурда были такой редкостью, что я был готов пойти на что угодно, чтобы сохранить их. И всё равно не смог… Ни дружбу с Серёгой, ни любовь Маринки…
Исключением в этом океане фальши были дети. Которые ещё просто не вполне научились фальшивить, хотя жизнь учила их этому очень быстро. Они часто забывали, что жизнь требует играть какую‑то роль, часто, хотя и ненадолго становились самими собой.
Поэтому меня всегда тянуло работать с детьми. И в конце концов я, как и Любовь Андреевна, променял азарт погони за деньгами и славой (который, чего скрывать, одно время сильно меня увлёк), на совершенно “бесперспективную” по мнению многих работу с пацанами. В школе – нет, в школе у меня не получилось. А в клубе Айкидо – да.
Когда я проводил тренировки в своих детских группах, буквально отдыхал душой, сбрасывал психическое напряжение, набирался новых сил для дальнейшей борьбы в фальшивом мире взрослых. Меня не угнетало и не раздражало, когда мои воспитанники во время таких занятий иногда буквально становились на голову (причём не только на свою). Даже наоборот, в этом “баловстве”, а на самом деле – в игре, дети на самом деле раскрывались, становились теми, кем они и были в глубине души – отважными, добрыми и весёлыми рыцарями, в игре становилось видно их настоящее лицо, и это лицо (в отличие от большинства взрослых харь) вызывало у меня симпатию. И немного – зависть. Я уже очень давно не мог позволить себе быть самим собой.
Вот и сейчас я вынужден играть, вынужден изображать из себя “святого” фанатика, причём изображать так, чтобы ни у кого даже малейшего сомнения не возникло в том, что я и есть этот самый фанатик, которого Сын Бога избрал своим орудием перевоспитания этого мира.
Вновь заставив себя собраться, я негромко (но так, чтобы все присутствующие слышали) заявил, что желаю немедленно побеседовать со всеми приближёнными Его Великой Святомудрости. Побеседовать в месте, где нас никто не мог бы подслушать.
Замерший от ужаса муравейник мгновенно пришёл в движение. Опять появился кто‑то, считающий себя вправе приказывать, и быдло с облегчением кинулось исполнять его приказы.
С немыслимыми почестями и изощрённым подобострастием меня проводили в комнату, в которой быстро собрался весь цвет церковной элиты.
Уходя, я приказал не прикасаться к умирающему старику. Видимо, Его Великая Святомудрость вызвал каким‑то образом гнев самого Сына Бога, но я, Небесный Посланник Сына Бога дарю провинившемуся возможность помолиться перед смертью о своей загубленной душе, попытаться хоть немного облегчить свою участь в ином мире.
Старику было не до молитв, не до спасения собственной загубленной души. Ему было просто больно, очень больно. Но он ничего, совсем ничего не мог сделать. Сил у него не было даже на то, чтобы громко застонать. Задыхаясь, он слабо корчился от боли, и каждое его движение вызывало новую невыносимую боль, от которой он опять начинал корчиться.
Ему придётся ещё долго корчиться так, испытывая нечеловеческие муки, подгоняя смерть, которая придёт очень нескоро.
Я почти не смотрел в его сторону, знал, что ничего хорошего взгляд на него мне не принесёт. Но даже мимолётного, брошенного вскользь взгляда оказалось достаточно, чтобы меня чуть не вывернуло наизнанку. Сдержаться мне удалось лишь предельным усилием воли.
Я торопливо вышел из зала, а передо мной всё ещё стояли заполненные невыразимой болью глаза этого старика, его взгляд, направленный на меня и умоляющий меня о смерти. Я знал, что этот старик замучил насмерть тысячи невинных, в том числе и детей, и он не достоин жалости, но я всё равно ничего не мог с собой сделать. Всё равно мне было его жалко…
Так, всё. Всё, я сказал! Придурок, мямля, чистоплюй хренов! Ещё сопли распусти, жалостливый ты наш. И тогда эти церковные пауки, приближённые этого издыхающего скорпиона обнимут тебя и дадут выплакаться на своей благородной паучьей груди. И сами заплачут, раскаются и исправятся и даже пообещают не истязать больше на дыбах детей…
Мысль об истязаемых детях, о том, что детей будут истязать и дальше, если только я окончательно раскисну, помогла мне наконец вновь собраться. К тому времени, когда я входил в комнату с “пауками”, я всё же сумел опять натянуть на себя маску “святого” фанатика, озабоченного лишь тем, чтобы свершить волю пославшего его в этот мир Божьего Сына. И которому глубоко плевать на чьи бы то ни было страдания, тем более – на страдания того, кого покарал сам Священный Меч Сына Божьего.
