Туллио Аволедо - Корни небес
Алессия легко шагает рядом со мной. Кромка ее длинного голубого платья волочится по обледеневшему песку, но не становится грязной. Она не уедет с остальными, которые направляются в безопасное место, по другую сторону моря. Она готова разделить со мной риск того, что миссия не удастся, оставшись в Венеции, в этом странном городе, где одна из самых древних догм моей церкви — Сообщество живых и мертвых — чудесным образом оказалась реализованной. Но в некотором смысле она и отправляется вместе со мной. Ее присутствие будет со мной в течение всего пути, как и благословение Патриарха, которое поможет благополучно обойти всех адских созданий, населяющих тьму.
Она оставила на мне свой знак.
Даже если бы мне пришлось идти по долине смертной тени, я не убоялся бы никакого зла.
Корабли уже близко. Те, кто должен подняться на них, выстраиваются в две организованные очереди. Алессия среди них, и для каждого у нее припасено слово ободрения или улыбка.
Я оборачиваюсь. Венеция, царица берега в былые времена, теперь, когда вода отошла, кажется взъерошенным пучком башен. Это колокольни. Когда-то они были символом христианской верности, а теперь превратились в прибежища летучих мышей и прочих существ, которые, как только я уйду отсюда, снова будут свободно сновать туда-сюда по калле и по высохшим каналам. Это новый и странный мир, который отчасти — но лишь отчасти — открылся мне. Мир, в котором само определение жизни — это открытый вопрос. Я узнал здесь куда больше, чем мой ум способен обработать. Я еще поразмыслю об этом во время путешествия.
Первое, что я должен сделать, моя первая миссия, если использовать термин, который был так дорог Дюрану, — понять, что произошло. Прежде всего, являюсь ли я все еще священнослужителем Римской католической Церкви. Церкви настолько сильной, что она смогла выжить и после конца света, но которая, возможно, не имеет больше смысла в этом новом мире, в котором меня воскресили Венеция и ее Патриарх. Невероятно, но в моих недостойных и слабых руках оружие, которое может объявить триумф или поражение моей Церкви. Какая огромная, абсурдная ответственность. Ни одному человеческому персонажу Ветхого или Нового Завета не была пожалована подобная власть.
Поэтому я решил, что мое путешествие должно длиться как можно больше времени. Чтобы дать мне время понять, и только когда я все пойму, — принять решение.
Выходя из крипты Патриарха, я совершил мой последний ритуал в качестве римского священнослужителя. Я склонился над растерзанным телом Поля Венцеля. На разбитых губах сержанта навсегда застыла саркастическая усмешка. Как будто смерть — это такое дело, которое не стоит воспринимать всерьез.
Я закрыл ему глаза, большим пальцем начертил крест на лбу, припорошенном льдом, и произнес нужные слова:
— Этим святым елеем и своим милосердием да поможет тебе Господь милостью Святого Духа освободиться от грехов, освободит тебя и утешит в доброте своей.
Потом я попытался найти Диопа.
Чернокожий солдат лежал в середине кучи изувеченных тел. Он сражался до последнего, вооруженный только мачете. Для него смерть тоже не была сюрпризом. Он нападал на нее, как и следует человеку, глядя ей в глаза.
Не зная, какими ритуалами следует провожать в последний путь мусульманина, я выискал в памяти единственный кусочек из Корана, который смог вспомнить:
— Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, твой Бог не забывает тебя и не оставил тебя. — И потом добавил: — Покойся с миром, Марсель. Займи свое место в ряду ангелов.
Закрыть глаза ему было нельзя, потому что глаз не было: его лицо превратилось в сплошную кашу.
Верил ли я этим словам? Верил ли собственным губам? Может быть, нет. Может быть, ритуалы — это всего лишь способ подтвердить, против собственной воли, что Вера — это нечто более сильное, чем наши сомнения, наши страхи.
«Этот город дал мне много, но многое и отнял», — сказал я сам себе, выходя из этого прибежища мертвых и смерти.
Два корабля опускают трапы. Венецианцы начинают всходить по ним.
— Ну вот, — улыбается Алессия. — Говорят, что самая трудная часть пути — это первый шаг.
— Не знаю, — отвечаю я ей.
Для меня, напротив, самая трудная часть — это опустошить себя, а потом снова наполнить теми вещами, которые я увидел и познал в этом городе.
Итак, опустошить себя, для меня это и есть самое трудное.
— Ты не обязан уезжать, Джон.
Ее голос — самое сладкое и самое грустное из всего, что я только могу вообразить.
Я качаю головой:
— Если я не уеду, то буду жить в постоянном страхе, что придет день, когда кто-нибудь другой снова захочет разрушить то, что вы здесь создаете.
— Это долгий путь.
— Да. Но я буду не один. И потом, мне есть о чем подумать. Разве найдешь для этого возможность лучше, чем долгий путь?
Алессия улыбается. Потом бросает взгляд на море.
— Ты изменился. Венеция изменила тебя.
Некоторое время я не отвечаю ей. Что-то отвлекло меня.
У одного из детей на плече сидит кот, точно такой же, как тот, которого я видел, — или мне показалось, что я видел? — во дворце Алессии.
Девушка смотрит на меня изучающим взглядом.
— Что-то не так?
— Этот кот…
— Какой кот?
Я показываю пальцем. Но у ребенка на плече тканевый мешочек.
Я качаю головой:
— Да, Венеция изменила меня. И продолжает это делать.
Она соглашается. Кладет мне на плечо руку. Это прикосновение не смущает меня и не волнует. Есть много других вещей, которые куда сильнее способствуют возникновению чувства страха или стыда.
Погрузка происходит в спешке и странном молчании. Моряки — странные существа, и самая большая их странность в том, что, сколько бы я ни пытался, мне никак не удается их хорошенько разглядеть, как будто они окутаны каким-то покрывалом — уже вот-вот подымут паруса.
— Почему ты не едешь с ними? — спрашиваю я ее.
Алессия отворачивается. Сегодня небо относительно ясное. Облака высоко. Хотя это и невозможно, но на какой-то момент мне кажется, что вот-вот они совсем рассеются.
— Я не еду, потому что мое место здесь.
— Но если моя миссия провалится…
— Эта миссия тоже провалилась. Но это было неплохо, разве не так? И потом, я уверена, что в этот раз у тебя все получится.
Я смотрю на сани с их грузом, обернутым в черную клеенку.
— Конечно. У меня все получится, — отвечаю я.
Алессия машет рукой пассажирам, толпящимся у бортов кораблей. Ей отвечают лишь немногие, как будто они уже мысленно совсем в другом месте.
— Перед тем, как отправиться в путь…
— Да?
— У меня есть кое-что для тебя, — говорю я ей.
Я засовываю руку в карман. В моем сжатом кулаке Кольцо Рыбака.
Когда я уже готов раскрыть руку, Алессия сжимает ее своими.
— Спасибо, Джон. Это неподходящий для меня подарок.
— Но ты ведь даже не видела его…
— Я знаю, что это такое. И я знаю, что оно означает. Это не для меня, честное слово. Это вещь, которая должна быть возвращена тому человеку, которому она принадлежит. И потом, смотри…
Она наклоняется. Опускает руку в снег. Когда она приподнимает ее повыше, между указательным и большим пальцами оказывается зажато золотое кольцо, украшенное рубином огромной величины, окруженным более мелкими камнями.
Она кладет мне его на ладонь. Оно припорошено песком, холодное на ощупь.
Алессия снова наклоняется.
— В течение многих веков дожи приплывали на это место в день праздника Вознесения на позолоченном корабле по имени «Буцентавр», в окружении кортежа других лодок, чтобы отпраздновать бракосочетание Венеции и моря. Дож ронял в море кольцо, произнося слова «Desponsamus te, mare, in signum veri perpetuique dominii»: «Мы обручаемся с тобой, море, в знак нашего истинного и вечного господства».
Она засовывает обе руки в песок.
Когда вытаскивает их, то в ее ладонях оказываются два других кольца сложной работы. Их сверкание ослепляет.
Алессия собирает все кольца на одной ладони, показывает мне их и потом швыряет подальше.
— Ты можешь взять столько, сколько захочешь. Они ничего не стоят. В детстве…
И замолкает.
— Продолжай, — шепчу я.
— В детстве я была очень бедной. Очень бедной и жалкой. Теперь у меня есть все. Этот дворец…
— Это твой дворец?
Алессия смеется.
— Нет, он не мой, я взяла его. Я могла бы взять и какой-нибудь другой, но мне понравился этот. Я выбрала его, потому что там были все эти красивые стекла.
— Девочка в подземелье — это не твоя сестра?
— Нет.
Корабль медленно отделяется от берега. Паруса колышутся, ветер, возникший ниоткуда, надувает их, быстро уводя в море.
— Я верю, что наступит день, когда небо снова станет голубым, — бормочет Алессия.
