Сергей Малицкий - Вакансия
– Цитата? – обеспокоился Мещерский. – Откуда?
– Отсюда, – приложила руку к груди Машка и ушла в прихожую шуршать пальто.
– Маш! – не выдержал Мещерский и поплелся в прихожую. – Ты чего приходила-то? У тебя как дела-то вообще?
В прихожей начался тихий и напряженный разговор, а Дорожкин вдруг извлек из пустоты колышек, смахнул с него салфеткой паутину, погладил зеленую кору, под которой все-таки ощущалась неровность выжженного имени, снова отправил деревянное орудие в пустоту, в паутину, в грязь, которая, как и сказал Дир, тут была рядом, близко. Раз – и колышек в руках, раз – и его нет. А сам он смог бы так же нырнуть вслед за колышком? В квартире у Козловой это было сделать легко, там нужно было только переступить порог, а в любом другом месте?
Фокус удавался так легко и изящно, что Дорожкин даже подумал, не так ли дурят зрителей знаменитые фокусники на аренах цирка? Впрочем, фокусники, кажется, обходились без паутины и грязи. С некоторым проворством без паутины мог бы обойтись и Дорожкин. Так, может, именно этот трюк ему стоило показать на празднестве в честь дня рождения Валерии Перовой? Или вообще ничего показывать не следовало? И уж тем более не следовало показывать орудие, уничтожившее, убившее инспектора управления безопасности города Кузьминска Шепелева Владимира?
«Убившее», – зацепился за спасительную мысль Дорожкин. Убившее, потому что сам Дорожкин конечно же никого убить не мог. Нет, он мог постараться себя защитить, закрыться от нападения, тем более что Шепелев, судя по всему, способен был вызывать ужас у всех горожан без исключения, но убить – нет. Но, даже закрываясь от кого бы то ни было осиновым колышком, как нужно было сжимать его в руках, чтобы он не только пронзил нападавшего, но и пронзил его вместе с одеждой? Нет, конечно же он не убивал Шепелева. Просто оказался в ненужное время в ненужном месте. Или в нужное время в нужном месте? Он же никогда не отличался страстью к придумыванию препятствий и трудностей, почему ему все-таки втемяшилось отправиться пешком черт-те куда и что все-таки произошло на том самом перекрестке?
– Говорит, что она нормальная.
Мещерский появился в дверях вслед за тем, как в прихожей хлопнула дверь. Он виновато шмыгнул носом, тяжело вздохнул.
– Говорит, что ушла, чтобы я пришел в себя, пообвыкся. Ну прирос к городу. Сказала, что любит и хочет оставаться со мной. И что со спиной у нее все в порядке. Что скажешь?
Мещерский смотрел на Дорожкина так жалобно, словно именно от его даже не приятеля, а, скорее всего, лишь знакомца зависело, куда повернет его жизнь через минуту. «Точно так, – вдруг отчего-то спокойно подумал Дорожкин, отгоняя появившуюся в голове картину ветвящихся в ангаре промзоны кабелей, – человек становится ответственным и серьезным не потому, что он ответственен и серьезен, а потому, что именно этих качеств от него ждут близкие. Другой вопрос, что часто они ждут напрасно».
– Ты на работу собираешься идти? – поднялся он из-за стола. – Уже девятый час.
– Ты не ответил, – пробормотал Мещерский, демонстрируя, что и жалобность может становиться твердокаменной.
– Так и ты ответь себе, – пожал плечами Дорожкин. – Ответь, в каком качестве ты собираешься прирасти к городу. Каким цветочком собираешься распуститься. Варианты есть, наверное. Только я бы вспомнил то, что случилось ночью, и обождал бы немного. Что-то мне та капельница в ангаре не шибко понравилась.
На улице лежал снег. Дорожкин вытащил из кармана мобильник, который все чаще казался ему атрибутом вовсе ускользнувшей от него реальности, сверил время и решил было пробежаться до дома, но на перекрестке улиц Ленина и Сталина заметил пустую маршрутку, запрыгнул в нее и уже через пять минут заскочил в родной подъезд.
– Однако загулял ты, парень, загулял, – расплылся в улыбке Фим Фимыч, который как раз укладывал старинную спираль с нанизанными на нее фарфоровыми изоляторами во внутренности допотопного утюга. – Нет, я понимаю, дело молодое, но ты хоть бы записку оставлял где да что. Тут тебе депеша.
Карлик отодвинул в сторону утюг и нырнул под стойку.
– А вот! – В руках у него блеснул конверт. – Принесено Угуром Кара, самым добропорядочным мусульманином, которого я знаю, а знаю я всего одного. Имей в виду, – повысил голос Фим Фимыч, потому как Дорожкин, подхватив конверт, тут же ринулся к лифту. – Записки должны девушки приносить, а не шашлычники!
Конверт Дорожкин разорвал еще в лифте. На сложенном листке четвертого формата с вензелем «Институт общих проблем» быстрым и ровным почерком было выведено: «Суббота. 9 утра. Неретин Г. Г.».
Дорожкин сунул конверт в сумку, заскочил в квартиру, которая показалась ему слишком большой и не слишком уютной, метнулся на кухню, где отыскал бутылку коньяка, которую немедленно отправил в сумку же вслед за письмом, порылся в кладовой, присоединил к бутылке ботинки с набойками для степа и присел на диван в коридоре. До встречи с Неретиным оставались еще сутки. Конечно, он мог бы и не оказаться вечером дома, ночевал же уже и у Лизки Улановой, и у Мещерского, но следовало ли спешить?
Думая так, Дорожкин поднялся, сбросил куртку, потом прошелся по квартире, осматривая каждую комнату и заглядывая в шкафы и ящики. В кабинете по-прежнему на полу темнели лужицы воска и стоял с отклоненным в сторону маятником метроном. Дорожкин закрыл его крышкой и поставил на стол. Затем подмел пол, вернул на место медвежью шкуру и отправился в ванную, на ходу стягивая свитер. Теплые струи вонзились в кожу, шампунь вспенился и пополз по плечам, унося даже не грязь, а какую-то тревогу, беспокойство. Дорожкин запустил в шевелюру пальцы, массируя голову, и вдруг замер от ощущения присутствия постороннего.
Она снова была здесь.
Марфа Шепелева стояла возле раковины. Точнее, она стояла одновременно с нею, потому как хром смесителя просвечивал сквозь ее объемную и почти отчетливую тень. Она стояла молча, сложив руки под мощной грудью и рассматривая Дорожкина так, как, наверное, смотрит устроитель собачьих боев на приведенного извечным соперником очередного претендента на победу в жестокой схватке. Дорожкин попытался поймать ее взгляд, но не смог. Шепелева смотрела куда-то сквозь него, но он не обернулся, чтобы увидеть что-то позади себя. Он чувствовал, что позади ничего нет. И вот так же, не смотря на нее прямо, но стараясь не упускать старуху из поля зрения, Дорожкин потянулся за полотенцем, обернулся им и собрался уже вовсе выйти из ванной комнаты, как вдруг явственно услышал ее голос:
– Сегодня в три часа дня у градусника.
Он опоздал на десять минут. Маргарита ждала его у входа, кивнула в ответ на разведенные в стороны руки:
– Ничего, бывает. Какие новости?
Дорожкин недоуменно захлопал глазами, затем спохватился, потянул из сумки папку. В ней ничего не переменилось.
– Никаких.
– Никаких…
Она повторила это его слово медленно, словно пыталась выцедить из него больше смысла, чем вкладывал сам Дорожкин, затем прямо на холоде чиркнула молнией блузки, которая и так казалась легкомысленным одеянием, извлекла из тесноты между матовыми выпуклостями бумажный пакетик, протянула.
– Спрячь.
– Что это? – не понял Дорожкин.
– Снадобье, – процедила сквозь зубы начальница. – От Колывановой. Ты ее квартирку-то осматривал? Или глазел просто? Не догадался, когда процессия к кладбищу пошла, пошерудить в ее вещах? А ведь она лучшей травницей Кузьминска была.
– Не догадался, – пробурчал Дорожкин, ощупывая под папиросной бумагой какой-то порошок. – Я к кладбищу ее провожал. Да и что толку в моем осмотре? Я как раз худший травник Кузьминска.
– Значит, слушай. – Она резко вздернула замок молнии до подбородка. – Завтра вечером ты у Лерки. Я тоже буду, но если что, имей в виду, напиваться тебе там нельзя. Лерка… баба стервозная, на ее фоне даже ее маменька вроде ангела. С издержками, конечно. Так что будь трезвым. Если придется выпить, то нюхни порошка. Он хмель вышибает сразу. Верное средство. Только не просыпь его там, а то всю пьянку расстроишь.
– Спасибо, – буркнул Дорожкин. – Так я там еще какое-то колдовство должен учудить…
– Заберешься на табуретку, прочитаешь стишок, если невтерпеж станет, – отрезала Маргарита. – Наверх не ходи, я Содомскому сказала, что ты у меня отпросился. Работа у тебя есть, занимайся делом.
– Что происходит? – спросил он ее.
– Что происходит? – Она шагнула вперед, но Дорожкину смотреть на нее снизу вверх не пришлось. Наклонилась Маргарита, уставилась на Дорожкина так, как смотрит воспитательница на нашкодившего, но уже зареванного ребенка. – Если не понимаешь, лучше и не знать. А если понимаешь, зачем спрашиваешь?
– Я уточняю, – пробормотал Дорожкин и тут же понял, что вот это восхитительное тело, которое его самого перестало волновать только тогда, когда он встретил Женю Попову, ничего не значит и одновременно значит очень многое. Но не срослось. Не получилось. Да и не могло получиться. Но не потому, что этого не захотела Маргарита. И не потому, что он сам, Дорожкин, не был способен на что-то важное, а просто потому, что не судьба. И еще почему-то.
