Княжеская школа магии (СИ) - Малиновский Дмитрий

— Не нужно. — Я вспомнил одно выражение из «Хоббита». — Знаешь, один волшебник сказал мне, что храбр тот, кто найдёт в себе силы не отнять чью-то жизнь, а пощадить её. Так что, Пушкин, не спеши доставать своё оружие и мстить. Ведь я знаю, чего ты хочешь на самом деле.

У малыша затряслись губы.

Когда я это увидел, то и у меня они затряслись, ведь если бы я этого не сказал, то неизвестно, что было бы, достань Пушкин огнестрел. Может, он завалил бы меня прямо в классе.

— Предлагаю перейти к следующему человечку, — посмотрел я на пузанчика.

— Меня, Димон, зовут Толстой Лев Николаевич. Друзья… хотя друзей у меня не так много. Но меня ещё зовут Толстый. И если бы у меня были друзья, то есть их было бы больше, то мне бы пришлось сказать то, что я уже сказал, когда говорил, что я Толстый. Хотя по паспорту я Лев. Но Лев не простой, а Толстой. Причём Лев — это моё имя, а не…

— Хватит, Толстый. Достаточно. Мы же договорились, что ты будешь стараться не растягивать свои предложения.

— Но ведь они были максимально короткими, Димон! — эмоционально возразил пузан. — Я же стараюсь. Разве ты не видишь?!

— Вижу. И поэтому предлагаю тебе учиться дальше. Нельзя же за один раз измениться.

— А как тогда ты перестанешь материться за один раз, если мы вдруг исправимся все? — снова атаковал пузанчик достаточно правильным вопросом.

— Я давно практикуюсь. Так что можешь не волноваться насчёт этого, — соврал я. — Лучше назови свой дар.

— Анна Каренина. Это не только дева, но и мифическая женщина-призрак.

— Мифическая?

— Ну не мифическая, но… хотя пусть будет мифическая. Если у меня когда-то появится друг, настоящий друг, то я ради него назову её просто Анной Карениной.

— Что ж, хорошо. И что она делает? — Мне стало очень интересно узнать об этом «мифическом» призраке.

— Главное — это как она выглядит, — улыбнулся Толстый. Мальчишка забрался на парту и выдал: — Узрите… то есть услышьте меня, люди! Знайте, что Анна Каренина — это не просто женщина-призрак! Нет, это женщина-призрак, которая выглядит, как живая женщина… как живой человек. Как некая юная дева, которая выглядит, как женщина, но глаза её такие, что даже обычная девушка сказала бы, что хотела бы стать женщиной.

— Ну ты опять начинаешь, Толстый. Угомонись, оратор. Давай ближе к делу. Это всё?

— А тебе мало, Димон? — поднял Толстый свою бровь.

— Ой, только не бровь. Уже тошнит от неё. Подними лучше своё пивное брюшко и дотянись до сосульки.

— Чего?

— Проехали, малыш. Садись за парту. У тебя хороший животик, — улыбнулся я. — Просто ответь мне: это всё?

— Нет. Моя Анна умеет симулировать смерть.

— Вот… вот! Вот это уже поинтересней звучит. И как она симулирует?

— Она входит в состояние, когда через какое-то расстояние…

— Толстый, не начинай. Говори короче… максимально коротко.

— Анна Каренина хорошо работает с рельсами. Может и на обычной дороге поработать, но лучше с чем-то из…

— То есть она работает с поездами, так?

— В точку! — обрадовался Толстый. — Она обожает всё, что ходит по рельсам: трамваи, электрички, поезда… Моя Анна ложится на рельсы и симулирует смерть.

— Как? Я уже пять минут пытаюсь узнать, как она это делает. То есть что происходит, когда симуляция… происходит, случается…

— Я понял тебя, Димон, — показал Толстый рукой, мол, заканчивай, тебя все уже поняли и хотят дать ответ. — Анну разрезает на куски. В такие моменты я обычно включаю музыку «Чай вдвоём» на телефоне: «Ласковая моя, нежная. Руки твои держу, слов не нахожу. Ласковая моя, любимая. Были мы с тобой, кто всему виной?» Ну и все думают, что она умерла. И она действительно умерла… бы. Но так как она призрак, то через некоторое время Анна собирает кусочки в цельную конструкцию. Хотя она может делать это и сразу. Но ведь мы говорим о симуляции. Так что симулировать она может столько, сколько нужно.

— Неплохо. Мне нравится твоя девушка… то есть женщина-призрак. — Я прокашлялся.

Про себя подумал, что в этом мире многое изменено, но точно не всё. Если Пушкин теперь стрелок, а Гоголян повелевает мёртвыми душами, то это не значит, что абсолютно все поменялись. Например, «Чай вдвоём» так и остались теми, кем остались. То бишь машина времени исказила пристрастия Николая Васильевича. А может, ещё что-то натворила. Я не знаю наверняка, но могу с уверенностью сказать, что мир охренеть какой альтернативный. И кто в нём кто — хрен его знает.

— Теперь давай ты, — указал я пальцем на мальчишку, который сидел за Гоголем.

— Меня зовут Лермонтов Михаил Юрьевич. По журналу, если взглянете, я обычный Парус.

— Белеет парус одинокой в тумане моря голубом!.. Что ищет он в стране далёкой? Что кинул он в краю родном? Бла-бла и хрень ещё какая-то. А дальше я немножечко забыл. Но суть я передал словами, ведь неплохо так завыл, — начал я нести рифму-чушь, чтобы вспомнить ещё хоть что-то. — А вот, вспомнил. Там ещё концовка: Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой… А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой! Вот как-то так, пацаны.

— Неплохо, — сказал Лермонтов.

— Неплохо?! Ты это серьёзно?! Слушай сюда, Парус. Да если бы ты немного пошевелил мозгами и доработал мой стишок, то смог бы забрать его себе и использовать в качестве пиара. Уверяю, ты с этим стишком стал бы знаменитым.

— Но ведь я же не стишки сочиняю, а создаю силой мысли белые паруса.

— Это твой дар?

— Ну да. Могу применить на любую… — Парус задумался. — Да вообще на любое транспортное средство. Если коротко, то на машину могу применить белые паруса и она взлетит.

— А на поезд?

— Ну тут вряд ли получится. Поезд — это поезд. А я говорю про что-то более приземлённое. То есть более… ну более, понимаешь… понимаете?

— Понимаю, — улыбнулся я. Стало приятно, что дети не забывают обращаться ко мне на «Вы». То бишь какое-то уважение уже есть. — Теперь ты, — указал я на мальчишку, который сидел за Пушкиным.

— Чайковский Пётр Ильич… к Вашим услугам, — встал мальчишка и поклонился. — Щелкунчик — моё зубастое прошлое.

— Не понял?

— Да Вы и не поймёте, — встрял Саня Пушка. — Вечно мне что-то откусывает: то стул покусает, то парту, то портфель. Один раз даже револьвер мой покусал. — Пушкин высморкался. — Так бы и отстрелил ему все зубы, да только отрастут новые.

— Ну не злись, Пушка, — посмеялся Щелкунчик. — Не такой я плохой, как тебе кажется. Просто зубки иногда чешутся. Поучись со мной годик-другой, тогда узнаешь, как я могу себя контролировать.

— Ага. Я лучше годик-другой буду отстреливать тебе зубы, чем узнавать про твой контроль.

— Так, мужики, спокойно, — уже я влез. — Махач устроите где-нибудь в другом месте. — Посмотрев на Чайковского, я спросил: — Какой у тебя дар?

— Он кусается! — снова начал Пушкин.

— Да возьми ты, сука, себя в руки! — гаркнул я, при этом спокойно добавил: — Дай, Саня, человеку сказать.

— Извините, — отвернулся Пушкин от своего соседа сзади и уставился на доску.

— Просто молчи, Пушка. Так какой дар у тебя? — снова посмотрел я на Чайковского.

— Я вхожу в состояние, в котором могу перегрызть своими зубами и парту, и железо, и арматуру, и стекло…

— И вообще лучше не подпускать его к нам, — опять влез Пушкин.

— Угомонись, придурок! — уже Толстый выдал.

С задних парт начали «окать», мол, не ожидали, что Толстый такое может выдать.

— Тише. Тишина, мать вашу! — пришлось снова повысить голос. — Спокойно, твари… божьи, — постарался я красиво выкрутиться.

— Судя по второму ряду, который замыкается на мне, теперь я должен представиться, — сказал шестой мальчишка. — Меня зовут Менделеев Дмитрий Иванович, но все называют меня «Химик». Собственно, в этом и есть мой дар. Для особо умных могу сказать, что если понадобится подорвать школу, а под рукой будет только апельсин и кока-кола, то я смогу сделать трубки и подкинуть их директору в кабинет.