Андрей Смирнов - Возрождение Бога-Дракона

— Я не хочу убивать это животное. — Сказал я.

— Захоти.

— Не хочу хотеть.

Собаку убрали, но мне стало ясно, что будет дальше. Им не нравилось, как я себя веду. Я не боялся и не беспокоился о том, что будет дальше. Перспектива оказаться в тюрьме для малолетних преступников, о которой мне регулярно напоминали, меня не пугала. Существовать во враждебном окружении мне было бы даже проще, чем постоянно сдерживать себя, находясь в обществе родителей. Было очевидно, что в итоге меня спровоцируют на какие-нибудь действия. Нет, убивать собак я не буду. Но в конце концов какой-нибудь психолог или следователь меня достанет, и они на своей шкуре убедятся в том, что я не лгал. И меня посадят. Все шло именно к этому… как мне тогда казалось.

Я не учитывал тогда одно простое обстоятельство: если они убедятся в том, что я — аномалия, такую интересную аномалию никто ни в какую тюрьму не отправит. Скорее уж — в закрытую лабораторию. В исследовательский центр. Или… в особую закрытую школу.

Я не знал, что в заинтересовавшейся мною Восточно-Европейской Службе Безопасности существовал целый отдел, занимающийся выявлением людей с экстрасенсорными способностями. И вместо провокации с целью провести дурацкий «следственный эксперимент», они опросили моих родителей, наших старых соседей, знакомых… Тут, конечно, всплыли разные интересные факты, доклад об «аномалии» ушел наверх, и вскоре в полицейском управлении появился герр Рихтер Эзенхоф.

Рыбак рыбака видит издалека. Я понял, что в определенном отношении этот человек — такой же как я, сразу, как только он вошел в комнату. И он тоже понял, что на этот раз его подручные, занятые поисками людей с врожденным Даром, не ошиблись. Чувство, что у нас есть что-то общее, сближало. Как будто встретились два негра в стране, населенной исключительно белыми. Или наоборот — два европейца где-нибудь в глубинах Африки…

Следователь и психолог покинули комнату, а Рихтер Эзенхоф сел напротив. Поздоровался и представился. Спросил, как давно я осознал в себе талант и что уже научился делать. «Как себя помню» — ответил я на первый вопрос и «Разные штуки» — на второй. Он заговорил про Ольга — в общем, все те же вопросы, что мне задавали и раньше. Я отвечал, как и прежде, но, в отличии от моих прошлых собеседников, он не сомневался в правдивости ответов.

— Ты так спокойно относишься о чужой смерти, — констатировал он после того, как завершилась первая часть нашей беседы. — Это не очень похоже на поведение одиннадцатилетнего мальчика. У большинства твоих одноклассников — истерика и шок, хотя они были только свидетелями случившегося, у тебя же — совершенно равнодушная реакция, как будто это был не живой человек, а кукла.

Я пожал плечами. Он прав. Я и в самом деле не ощущал никакой вины из-за того, что сделал. Позже, когда я подрасту и прочту пару умных книг, то пристрою к своему поведению и отношению к окружающему миру соответствующую философию. Но тогда мне было просто плевать и ни в каких самооправданиях я не нуждался. Потребность в самооправдании возникает как следствие воспитательного процесса, куда в обязательном порядке включают насилие и наказание. Но меня никто никогда не наказывал.

— Это ведь не первый человек, которого ты лишил жизни? — Поинтересовался герр Рихтер.

Я покачал головой.

— А кто был первым?

Я задумался. Прошлое казалось океаном, в который мое сознание погружалось все глубже и глубже…

…Детская площадка. Мне три или четыре года. Мы — я и еще один мальчик — увлеченно строим башню. Потом появляется его подвыпивший отец, начинает орать, вытаскивает моего приятеля из песочницы, ругает за испачканную одежду и бьет. Мальчик громко плачет, и я ощущаю, как во мне поднимается гнев…

Я встряхнул головой, возвращаясь к настоящему.

— Это было очень давно, — сказал я, чувствуя, что улыбаюсь.

— И ты не раскаиваешься в том, что сделал?

Я покачал головой.

— Нет ничего… даже малейшего сожаления? — Продолжал давить герр Рихтер.

Этот вопрос опять заставил меня задуматься. Был ли эпизод на детской площадке — первым случаем, когда я использовал свою силу для того, чтобы убить? Во всяком случае, он был первым из тех, что я помнил. Когда отец мальчика умер, его мать не смогла одна платить за квартиру и переехала в другой район города, к своим родителям. Мой приятель перестал появляться на детской площадке. Мне было грустно, и строить песочные замки без его участия стало уже не так интересно.

— Иногда, — сказал я. — Иногда я сожалею.

Позже я понял, что герр Рихтер во время той первой встречи неверно истолковал мой ответ. Он решил, что где-то глубоко в глубине души мне все-таки жаль тех, кто становился жертвами моего колдовского таланта. Но меня никогда не беспокоила чужая смерть сама по себе, меня беспокоили ее последствия. Убив отца мальчика, я лишился товарища для игр. Это стало хорошим уроком: не надо трогать родственников тех людей, которых я хотел сохранить в своем окружении. Вообще в большинстве случаев не стоило пытаться наводить порядок в чужих отношениях. От этого становилось только хуже.

Каждое существо само организует свой мир. Даже если устранить то, что вот сейчас, сию секунду отравляет этому существу жизнь, не устраняя причин, побуждающих его организовывать свой мир именно так, а не иначе — существо все равно не станет счастливо.

— Тебе нельзя учиться в обычной школе, — сказал герр Рихтер, и я был вынужден с ним согласиться. Путь в ту школу, где учился Ольг, для меня закрыт, а если меня отдадут в какую-нибудь другую, рано или поздно история повторится. Терпеть чужие выходки я не стану.

Он рассказал о ШАД — Школе для Асоциальных Детей. На самом деле словечко «асоциальный» служило тут в большей степени прикрытием. Оно не было прямой ложью, потому что дети, которые там учились, обычно с трудом уживались с окружающими (однако были среди них и такие, которые прекрасно чувствовали себя в любом обществе — взять хотя бы, того же Клайва, талант которого заключался в способности располагать к себе и даже влюблять в себя окружающих), но все же заведению, в котором я провел следующие шесть лет, больше подошло бы название, скажем, Интерната для Детей с Паранормальным Способностями. Как-нибудь так.

6

Автобус довез меня до Юго-Восточной линии — одного из восьми основных проспектов города. Множество машин, новостройки, гудение летающих по небу флаеров… Вместе с толпой людей я двигался к подземке — не торопясь и с удовольствием воспринимая окружающий мир. Хорошая погода, свежий воздух, открытое пространство после трех дней взаперти, и, кроме того, я жив, хотя мог взорваться со всеми остальными в этом поезде. У меня было отличное настроение.

Я не спешил — разглядывал девушек, витрины магазинов, шикарные авто, проносившиеся по проспекту, многоэтажные дома и облака… Я переживал этот мир, был его частью, а он — частью меня.

Если бы я двигался четко к своей цели, то, скорее всего, не заметил бы Трещины. Я обратил на нее внимания лишь потому, что задержался перед подземным переходом — захотелось побыть еще немного на открытом пространстве, постоять в стороне от толпы, разглядывая поток людей и машин… Трещина, или, как называли такие штуки у нас в школе — раумлогическое искажение — находилась между прозрачной стенкой автобусной остановки и стеной продуктового магазина — там оставался небольшой зазор, через который при желании можно было пройти, что я и сделал, постаравшись не особо испачкаться.

Задняя стена магазина почти вплотную примыкала к каменном бордюру высотой около метра, разделявшему тротуар и проезжую часть. Почти — но не совсем: между ними оставался проход шириной около тридцати сантиметров. В отличии от идеально вылизанного проспекта, закуток, в который я попал, был завален всяким хламом — битым стеклом, камнями, окурками, пустыми банками из-под пива. Это вполне естественно, поскольку убирать мусор, скапливающийся в Трещинах, в большинстве случаев просто некому. Не удивляло и то, что проход между стеной магазина и бордюрам был слишком длинным — метров двадцать пять, не меньше, при том что длина самого магазина не дотягивала до двадцати. Двадцати — это если измерять его длину снаружи, со стороны проспекта. Но здесь, внутри Трещины, все было немного иначе: магазин выглядел как минимум на треть длиннее. Я неторопливо двинулся по проходу. Звуки стали слегка приглушенными, а когда я переводил взгляд налево — туда, где находилась проезжая часть Юго-Восточной линии — возникало ощущение легкого головокружения. Это все означало, что я нахожусь уже внутри раумлогической аномалии и пялиться по сторонам не следует.

Проход заканчивался допотопной телефонной будкой. На вид ей было по меньшей мере лет пятьдесят. Внутри — опять битое стекло, пыль, грязный футбольный мяч и какие-то лохмотья. И все. Трещина заканчивалась тупиком.