Андрей Смирнов - Возрождение Бога-Дракона

Можно, конечно, выдвигать и более рациональные объяснения: скажем, причина тяжелого сна в избытке съеденного вчерашним днем и вечером, а содержание — в частности, та самая устрашающая темная фигура, которая все поглощает и ничего не отдает обратно — символизирует подсознательный страх перед влагалищем. И попробуй докажи психоаналитику, что, в общем-то, не испытываешь никакого страха перед этим местом — согласно психологии отрицания, твои возражения будут рассмотрены как указание на то, что страх ты все-таки испытываешь, однако тщательно скрываешь его от себя самого… Но меня не привлекают «рациональные» объяснения в психологии. Они ничего не дают и никуда не ведут.

Утром, когда появился мой лечащий врач, я сообщил ему, что выписываюсь. Доктор решил, что это шутка. Я встал с кровати и прогулялся по комнате. Сломанная и сросшаяся за четыре дня нога еще немного побаливала, но не сильно. Сняли гипс. Рентген показал, что кости целы — как будто бы я тут пролежал целый месяц. Меня не хотели отпускать, настаивали на том, чтобы сделать еще кучу анализов, но у меня не было настроения становиться объектом научного исследования. Я переоделся, собрал привезенные родителями вещи (пару книг, туалетные принадлежности, новый мобильник и прочую мелочь), сложил все это в пакет и покинул клинику.

Светило солнышко, пели птички, и автобус, идущий в город, подошел к остановке почти сразу после того, как там оказался я — в общем, все было замечательно. На полпути меня осчастливил звонком герр Рихтер, желавший узнать, какого черта я делаю и куда направляюсь. Кажется, он был немного расстроен из-за того, что я не желал играть по правилам общества, в котором живу. Все как всегда.

— Трудно было провести в клинике еще пару дней и позволить врачам сделать все необходимые анализы? — В голосе наставника слышалось скрытое раздражение.

— Там скучно.

— Ты уже не ребенок, Дил. Мог бы и потерпеть.

— Мог бы. — Согласился я.

Тяжелый вздох.

— Ты куда сейчас? Домой?

— Угу.

— Ладно. Увидимся.

И короткие гудки.

Я убрал мобильник, и, повернувшись к окну, стал рассматривать проносящиеся мимо деревья. Клиника находилась за чертой города, как и наша школа, но я ехал не в школу. У меня была небольшая двухкомнатная квартира в западном районе Эленгарда — подарок доброго учителя любимому ученику. Я улыбнулся.

…Впервые с Рихтером Эзенхофом мы встретились шесть лет тому назад в полицейском управлении, куда меня привезли для очередного допроса, закончившегося, впрочем, столь же бесплодно как и все предыдущие, поскольку неинтересные вопросы я игнорировал, а без моего признания ситуация заходила в тупик. Но — обо всем по порядку.

После моего рождения родители несколько раз переезжали. Один раз — из-за пожара (я уже упоминал про свои близкие отношения с огнем), потом мы не ужились с соседями, потом выбрали какое-то неудачное место, которое пришлось почти сразу покинуть, ну а потом отец нашел уютный домик вдали от городской суеты. Меня перевели в новую школу. Я отнесся к переменам в своей жизни философски — в старой у меня друзей не было и покидать ее было совсем не жаль. Однако, при врастании в новый коллектив возникли некоторые сложности. Бесплатная муниципальная школа, куча детей из неблагополучных семей, своя внутренняя иерархия, законы стаи… Новичок должен вписаться в коллектив — в том или ином качестве. Новичок ставится в стрессовую или просто в дискомфортную ситуацию, а коллектив смотрит, как он будет реагировать. Сумма его реакций и поступков определяет то место, которое он займет. Однако, подходящего для меня места там так и не нашлось. Когда меня начали испытывать на «прочность нервов», я избил местного «лидера» и двух его шестерок. Мои способности к телекинезу — лишь часть общего умения управляться с гравитацией, влиять на тяжесть, движение и механическое взаимодействие предметов. Видели, как на соревнованиях мастера единоборств разбивают руками ряды кирпичей? Я могу делать тоже самое, только лучше. В общем, я избил нескольких одноклассников, но местный заводила, вместо того, чтобы успокоиться, начал орать, грозиться местью и поливать грязью меня и мою семью. Заявы «твоя мать — шлюха, а твой отец трахает тебя каждый день перед сном!» — были еще самым приличным из того, что он выдавал. Я мог бы его заткнуть, но к этому моменту он меня уже порядком достал, и когда лопнуло мое терпение, лопнуло и сердце у него в груди.

Девчонки подняли визг, прибежали учителя, появилась полиция и скорая. Откачать моего одноклассника они, понятное дело, не смогли, хотя и пытались. Меня забрали в участок, где мурыжили пару часов, после чего приехали родители, забрали меня и увезли домой. По дороге мы не разговаривали. Отец был бледен, как мертвец, мать также выглядела совершенно убитой и опустошенной. Если у полиции все еще не понимала, что именно произошло (поскольку внешних травм, могущих привести к смерти, я своему однокласснику не нанес), то родители слишком хорошо меня знали, чтобы тешиться иллюзиями и верить в мою непричастность. Я чувствовал, что они на взводе. Мне было их немного жаль. Они ведь хотели обычного, нормального ребенка, который мог бы ныть, плакать, бояться, обращаться за помощью к маме с папой, а не решать возникающие перед ним проблемы прямолинейно, да еще и с помощью сверхъестественных сил. Я не был тем ребенком, который им требовался, и не мог им стать. Они долго терпели мои выходки, но сегодня я перешел черту. Нормальной семьи уже не будет, все запасы любви, доверия, надежды исчерпаны. Нужно было расставаться с ними. Я задумался, как это лучше сделать.

Полиция находилась в сложном положении. С одной стороны, отсутствие опасных для жизни ран свидетельствовали в мою пользу (разбитый нос и пара синяков — не в счет). Можно было бы списать смерть на несчастный случай, если бы не результаты вскрытия. Его сердце ведь не просто остановилось, а буквально лопнуло. Такая смерть не выглядела естественной. Свидетели же происшествия — то бишь, мои одноклассники — в один голос утверждали, что парень был совершенно здоров (опять-таки, не считая разбитого носа), и отбросил коньки, предварительно выплюнув на парту поллитра крови, сразу после того, как новичок процедил ему «Сдохни…».

Они — я про полицейских — были нормальными людьми, вполне себе скептично настроенными. Мистические объяснения — это последнее, что они были готовы принять. Им требовался простой, логичный и рациональный ответ. Но такого ответа не существовало. Меня возили в управление каждый день. Со мной разговаривало множество людей. Все они опять и опять требовали, чтобы я рассказал, что произошло в тот день. Я описывал ссору и драку. А дальше происходил примерно следующий диалог:

— Ты знаешь, почему умер Ольг? (так звали моего одноклассника)

— Он меня оскорбил.

— Ты его убил?

— Да.

— Каким образом ты это сделал?

— Просто захотел.

Далее они начинали задавать вопросы о том, что значит «просто захотел» и каким образом одно только желание может кого-то убить, и тогда я переставал отвечать на вопросы. Во-первых, я и сейчас вряд ли смогу внятно сформулировать, как именно нужно накапливать внутри себя, настраивать и направлять на цель смертоносное желание, а в одиннадцать лет не мог на эту тему сказать вообще ничего внятного, и во-вторых, даже если бы и мог, не стал бы, потому что не считал, что окружающим меня людям нужно это знать.

Конечно, я мог бы соврать, что понятия не имею о том, что произошло. Притвориться обычным ребенком — испуганным и ничего не понимающим. Но мне всегда было противно лгать. Да и смысла не было: вернуться к «тихой» жизни в кругу семьи уже все равно невозможно. Будущее выглядело довольно-таки туманным. На дворе — четырнадцатый век от начала Сошествия, и всерьез в порчу и колдовство уже мало кто верит. Однако, когда полиция исключит все остальные версии (а рано или поздно им придется это сделать), они останутся с той единственной фантастической, которую не хотели принимать. Конечно, они ее обязательно проверят. К этому все и шло. В основном, со мной общались детские психологи, но время от времени появлялись следователи и разные люди из прокуратуры, а потом и из ВЕСБ. Один раз даже принесли щенка и предложили сделать с ним тоже самое, что я сделал с Ольгом: мол, если ты действительно можешь убить кого-то, лишь пожелав ему смерти — докажи.

— Я не хочу убивать это животное. — Сказал я.

— Захоти.

— Не хочу хотеть.

Собаку убрали, но мне стало ясно, что будет дальше. Им не нравилось, как я себя веду. Я не боялся и не беспокоился о том, что будет дальше. Перспектива оказаться в тюрьме для малолетних преступников, о которой мне регулярно напоминали, меня не пугала. Существовать во враждебном окружении мне было бы даже проще, чем постоянно сдерживать себя, находясь в обществе родителей. Было очевидно, что в итоге меня спровоцируют на какие-нибудь действия. Нет, убивать собак я не буду. Но в конце концов какой-нибудь психолог или следователь меня достанет, и они на своей шкуре убедятся в том, что я не лгал. И меня посадят. Все шло именно к этому… как мне тогда казалось.