Завтрашний царь. Том 2 - Мария Васильевна Семенова
– Только разумеешь, когда день, когда ночь, – поддержал Клыпа.
– И не видал, и не слыхал, и о ту пору на свете не бывал, – засмеялся Бугорок.
Голосистый Некша ничего не стал говорить, просто издал ликующую трель, с толстого голоса на тонкий и взадь, эта попевка лишь недавно у него получилась.
Мгла молча ждал продолжения. Когда стало ясно, что речь не об утренней находке, – ступил с ноги на ногу.
– Сам Галуха нас обласкал! – расхвастался Хшхерше. – Слыхал? Господин Галуха! Старший над царским увеселением!
Хранить тайну больше не было сил, кувыки загомонили наперебой.
– Он Ломаным мостиком гулявши слово сказал. Чтобы мы к воротам явились. К тем новым, что в городке у дворца.
– Кому ворота препона, а он опять слово молвил, и стража нас пропустила. Дворами повёл, где сами праведные среди почёта будут ходить!
– В лодочный сарай, где соймочка дожидается. А в сарае, глядим, великий державец, боярин Инберн сидит! Пиво душистое пьёт, шегардайских игрецов слушает!
– И не скажешь, что воздержник моранский, гудьбу отвергающий.
– Воздержник или нет, да царский слуга, а царь всем людям владыка, не одному закону моранскому. Отпустит Владычица согрешение.
– Такой воздержник, что кафтан на брюхе трещит, – хихикнул дерзостный Хшхерше. И оглянулся – вдруг слышал кто, кабы не расползлась по Лобку лукавая сплетня. – А вагуды предивные по рундукам! А порты многоцветные!
– Что… приговорил? – с усилием встрял Мгла.
– Кто?
– Галуха…
– Мы потешки для торга пели сперва. Он ногой качал. Твои песни запели, вскочил аж, в черёд обнял, не погнушался!
– А боярин пиво пролил!
– Завтра же… то есть ныне, как рассветёт, ждут нас у драгоценных ворот. Галуха взаигры слаживать будет!
Мгла снова переступил.
– Про меня… сказали ему?
– Ещё чего! – прищурился хитрый Хшхерше. – Чтобы он побежал тебя выкупать, а нас прочь поторопил? Ты ж один всех нас стоишь, нешто не понимаем?
– Ты, Мгла, не серчай, – покаялся Клыпа. – Мы добро помним. Вот утвердимся в царских гудцах, тогда тебя и объявим.
– Довольно тебе от бражников тумаки принимать.
– Станешь почёт кугиклами тешить!
Кощей вдруг понурился, съёжился, сделался покорным и жалким.
– Если впрямь… дружество помните… меня забудьте… совсем.
Кувыки замолкли. Начали переглядываться. Зря ли сказано: чтоб новому родиться, старое отмирает. Подула в паруса поветерь, открылся вольный простор, а кто-то остался на берегу.
– Здесь… выкуплюсь, – прошептал Мгла. – Оттуда мне… не уйти.
Вечная шегардайская морось текла по шапчонкам, студила загривки.
– Смолчать смолчим, – хмуро пообещал Хшхерше. – А забыть не проси. Кто песни сложит, чтобы у боярина из рук кружка валилась?
Волчий зуб, лисий хвост
Два молодых орла, скромно именуемые воронятами, во все крылья летели домой. В Чёрную Пятерь. Места кругом были уже знакомые. Своя круговенька, снедный дух с поварни слыхать!
Снег брызгал от кайков, пел песни под звонкими беговыми иртами. Добрые были ирты. Лёгкие, быстрые. Своеручного дела: дядя Ворон показывал, учил, помогал. Юксы застегнёшь, и как будто наставник снова рядом идёт. Присматривает, советует…
Эх, наставник…
Что бы ты, дядя Ворон, подкрылышам сейчас посоветовал?
К Шерёшке завернуть? Мимо прямолётными стрелами пронестись?
В деревне у многоцветных ключей – сестрёнка Цыпля. И быть может, тётя Надейка. Всему женству в санках подарки. Яркие краски. Ножик дикомытского дела, гребень из красивой сувели, душегрея белого невесомого пуха. Гребень воронята отчаянно выторговали. Нож и душегрею – украли. Кража – грех, но мораничам воля, если ради Владычицы. А что ей любезнее подарков для сирых и обойдённых?
Цыпля испытает лезвие пальцем, глаз сощурит и размечтается: «Ужо встречу кое-кого!» Тётя Надейка проведёт гребнем по волосам и тоже станет мечтать, только непонятно о чём. Может, захочет на новой картине кому-нибудь точно такой в руку вложить. А тётя Шерёшка стукнет клюкой, разворчится, мол, её дело спетое, ей саван примерять, не обновки бесценные… потом отвернётся, сунется лицом в нежный пух, надолго умолкнет…
– Первый долг – Матери… и орудью учителя, – всё-таки вздохнул Гойчин, достигнув развилки.
И две стрелы продолжили прямой лёт, не поддавшись косым толчкам тетивы.
– Как не ходили никуда, – повёл носом Ирша, когда впереди замаячила плотная шапка тумана с воздетым перстом Наклонной башни.
Дозорные рассмотрели их издалека. Навстречу орудникам устремилась мальчишеская сарынь. С расспросами поперёд источника приставать не дерзали, зато своих новостей было хоть отбавляй.
– Пороша с Шагалой из Шегардая вернулись!
– Дочерь отецкую Владычице замолили!
– Песнь великую принесли, мы, певши, глотки понадорвали.
– Шагала холодницу покинул, а Пороша и ныне там, да на цепи.
– На цепи?..
Передний двор был весь в снегу. Ирша и Гойчин стояли с лыжами в руках. Орлиные перья на глазах опадали, оставляя гордых орудников ощипанными подлётками.
– За что?
– Урок своевольно исполнил.
– Малое орудье без благословения взял.
– Почёт денежный принял, да всё серебро в кружалах оставил, храму не поклонился.
– Сверх доверенных умений вознёсся.
– Учителю лукавить пытался.
– За то модеет теперь, особого покаяния ждёт…
Воронята переглянулись. Если Лихарь наглядочков не помиловал, к ним-то каким лицом обернётся?
И правда – будто не уходили…
– Ли… сте… Учитель где? – спросил Ирша.
– В книжнице с Беримёдом.
– Мы тот раз уж пол мыли в ней, мыли, еле оттёрли…
Гойчин выговорил, запинаясь:
– Что за… особое покаяние?
– А учитель не сказывает.
– Мол, вот поезд прибудет с новыми ложками, тогда и узрим.
Кто сам прошлого поезда не застал, успел наслушаться от старших.
И казнь Ворона на раскате была почитай что вчера.
…В книжницу воронята поднимались с пересохшими ртами, коленкой стукаясь о коленку. Убедительные слова, приготовленные в пути, шуршали мёртвыми листьями, улетающими по ветру. Каждый шаг орудья был кривым, косым, наказуемым.
Перед дверью, окованной железными полосами, у Гойчина громко заурчало в животе. Ирша посмотрел на друга и убоялся: а ведь сломается тихоня. Под взглядом Лихаря разом вывалит всё, о чём сговаривались молчать. О царственности витязя Незамайки. О верёвочном плетежке…
Ирша взялся за ручку двери, и брюхо-предатель запело уже у него.
Каменный пол книжницы зиял бездонной прорубью под прозрачно-чёрным ледком. С того берега тянулась тонкая спасительная рука: взгляд образа Матери Всех Сирот на стене. Воронята истово бросили на себя святые знамена, ударили Правосудной великим поклоном.
Ещё чуть… ещё полмгновения передышки…
По лощёным плитам тянуло глубинным холодом. Ребята знали, каково отмывать кровь. Сколько ни ползай с ведром и ветошкой – затечёт в незримую щёлку, утаится в малой иверинке… самый воздух напитает тревожной памятью непотребства. И будет взывать, покуда не явится умеющий внимать безмолвному крику. Воронята умели. И ныне пытались прочесть след предшественников. Дядя Ворон прочёл бы. Они, напуганные, не могли.
Тихо переступили простые войлочные босовики. Возглавив Чёрную Пятерь, Лихарь не оставил привычек воздержника.
Он держал в руках раскрытую книгу, глядел сверху вниз на две тощие вытянутые шеи.
– А я думал, вас от бабки-задворенки придётся имать… Вижу, не позарились. Молодцы.
Он действительно видел. Путник прямиком с далёкого перехода не схож с выспавшимся в тепле. Воронята чуть ободрились. Голос учителя звучал почти ласково. Или это они обманывали себя?
– Ну? – продолжал он. – Вставайте, орудники. Сказку вашу слышать хочу.
Воронята приподняли головы и заметили
