Саба Тахир - Уголек в пепле
Я хотел просто отдохнуть, но провалился в сон и снова увидел поле боя. Леандр, Эннис, Деметриус, Лайя – тела и смерть повсюду. Глаза моих жертв смотрели на меня. Сон казался таким реальным, что я чувствовал запах крови. И я все время думал, что уже мертв и иду кругами ада.
Спустя несколько часов, а может, и минут я резко проснулся и сразу понял, что рядом кто-то есть.
– Кошмарный сон?
Моя мать стояла снаружи, за решеткой. Стало любопытно, как долго она наблюдала за мной.
– Меня они тоже мучают. – Ее пальцы блуждали по татуировке на шее.
– Твоя татуировка… – Все эти годы мне хотелось спросить ее об этих голубых завитках, и раз уж все равно я умру, то наконец осмелился – терять мне нечего. – Что это?
Я не ожидал, что она ответит, но, к моему удивлению, она расстегнула мундир и отвернула ворот рубашки, обнажив полосу бледной кожи. Отметины, что я по ошибке принял за рисунок, на самом деле оказались буквами, обвивавшими ее как лиана: «Всегда побе…».
Я изумленно приподнял бровь – не ожидал, что Керис Витуриа с гордостью носит девиз своего клана, особенно учитывая ее отношения с дедом. Некоторые буквы выглядели свежее, чем другие. Первая В поблекла, как будто ее нанесли много лет назад. Б, между тем, выглядела яркой, как будто ей от силы несколько дней.
– Кончились чернила? – спросил я.
– Что-то в этом роде.
Больше об этом я не спрашивал – она сказала все, что собиралась. Она смотрела на меня молча. Хотелось знать, о чем она думает. Предполагалось, что маски умели понимать мысли людей, просто наблюдая за ними. Я мог только посмотреть на совершенно незнакомого человека и определить, нервничает он или боится, честен или что-то скрывает. Но моя собственная мать оставалась для меня загадкой. Ее лицо – мертвое и далекое, как звезда.
В голове роились вопросы, которые, я думал, меня больше не волнуют. Кто мой отец? Почему ты бросила меня умирать? Почему ты не любила меня? Но задавать их слишком поздно. Теперь ответы ничего не значили.
– Каждый миг, зная, что ты существуешь, – сказала она тихо, – я ненавидела тебя.
Вопреки своей воле я посмотрел на нее. Я ничего не знал о своем рождении. Мама Рила говорила только, что, если бы племя Саиф не обнаружило меня в пустыне, я бы погиб. Моя мать обвила пальцами прутья решетки. Ее ладони были такими маленькими.
– Я старалась вытравить тебя, – продолжила она. – Пробовала душицу, и спорынью, и дюжину других трав. Ничего не сработало. Ты рос, пожирая мое здоровье. Меня тошнило месяцами. Но я смогла убедить своего командира отправить меня в одиночное задание. Охотиться за повстанцами-кочевниками. Так что никто не узнал. Никто не заподозрил. Ты рос и рос. Стал такой большой. Я не могла ездить верхом, махать мечом. Не могла спать. Ничего не могла делать, кроме как ждать, когда ты родишься, чтобы я могла убить тебя и покончить с этим.
Она прислонилась к прутьям лбом, но не сводила с меня глаз.
– Я нашла повитуху. Приняв десятки родов вместе с ней и научившись всему, что нужно, отравила ее. Затем одним зимним утром вдруг почувствовала боль. Я все приготовила. Пещеру. Огонь. Горячую воду, полотенца, одежду. Я не боялась. К страданиям и крови я давно привыкла. Одиночество – мой старый друг. Злость – мой помощник, я использовала ее, чтобы пройти через все.
Несколько часов спустя ты появился. Я не хотела даже касаться тебя.
Она отпустила прутья решетки и стала вышагивать по коридору.
Мне надо было позаботиться о себе, сделать все, чтобы избежать инфекции и опасности. Не хотелось, чтобы сын убил меня после того, как его отцу это не удалось.
Но какая-то слабость охватила меня, какой-то древний животный инстинкт. Я помыла твое лицо и рот. Увидела, что твои глаза открыты. И это были мои глаза.
Ты не плакал. Если бы плакал, было бы легче. Я бы свернула твою шею, как цыпленку или книжнику. Но я завернула тебя, взяла в руки, накормила. Я держала тебя на руках и смотрела, как ты спишь. Была глубокая ночь, и оттого все казалось нереальным, похожим на сон.
На рассвете следующего дня, когда я уже смогла ходить, я села на коня и отвезла тебя к ближайшему лагерю кочевников. Некоторое время наблюдала за ними и увидела женщину, которая мне понравилась. Она несла детей, как мешки с зерном, и куда бы ни шла, держала большую палку. И хотя она выглядела молодо, своих детей, похоже, у нее не было.
Мама Рила.
– Я ждала наступления ночи. И тогда оставила тебя в ее палатке, на ее кровати. И ускакала прочь. Но спустя несколько часов вернулась. Я должна была найти тебя и убить, чтобы никто не узнал о тебе. Ты был ошибкой, воплощением моей неудачи.
Но к тому времени, когда я вернулась, караван уже ушел. Хуже того, они разделились. Я же была слишком слаба и измотана, чтобы преследовать их. Поэтому позволила тебе уйти. Я уже сделала одну ошибку. Почему бы не сделать еще одну? И затем, спустя шесть лет, Пророк принес тебя в Блэклиф.
Мой отец велел мне вернуться из миссии, которую я выполняла. Ах, Элиас…
Я вздрогнул. Она никогда не называла меня по имени прежде.
– Ты бы слышал, что он мне говорил. Шлюха. Потаскуха. Проститутка. Что скажут наши враги? Наши союзники? Как оказалось, ничего они не сказали. Он позаботился об этом. Когда ты выдержал первый год в школе, когда отец увидел в тебе свою силу, то ты стал для него всем, о чем он только мог говорить. После нескольких лет разочарования великий Витуриус обрел наследника, которым мог гордиться. Знаешь ли ты, сын, что я была лучшим курсантом этой школы в течение многих поколений? Самым быстрым? Самым сильным? После того выпуска я одна переловила больше ополченцев, чем весь наш курс вместе взятый. Я взяла саму Львицу. Но все это ничего не значило для моего отца и до твоего появления, а уж тем более – после. Когда пришло время назвать своего наследника, он даже не подумал обо мне. Сразу назвал тебя. Бастарда. Ошибку.
Я возненавидела его за это. И тебя, конечно. Но больше, чем вас обоих, я ненавидела себя. За то, что была так слаба. За то, что не убила тебя, когда имела возможность. Я поклялась, что никогда вновь не допущу такой ошибки. И никогда не проявлю слабость.
Керис вернулась к решетке и уставилась на меня.
– Я знаю, что ты испытываешь, – сказала она. – Раскаяние и гнев. Мысленно ты возвращаешься и представляешь, как убиваешь ту девушку, как и я представляла себе, что убиваю тебя. Сожаление давит на тебя, точно кровь превратилась в свинец, – если бы ты только сделал это! Если бы только у тебя хватило сил! Одна ошибка – и тебе придется заплатить за нее жизнью. Не так ли? Разве это не пытка?
Отвращение к ней во мне смешалось с жалостью, когда осознал, что и она могла испытать ко мне лишь нечто подобное. Она воспринимала мое молчание как согласие. В первый и, вероятно, единственный раз в жизни я в ее глазах видел нечто похожее на грусть.
– Это тяжелая правда, но нет пути назад. Завтра ты умрешь. Ничто это не остановит. Ни я, ни ты, ни даже мой упрямый отец, хотя он и пытался. Пусть тебя греет мысль, что твоя смерть принесет твоей матери спокойствие. Это гнетущее чувство ошибки, что преследовало меня двадцать лет, наконец исчезнет. Я буду свободна.
Несколько секунд я не мог заставить себя хоть что-нибудь сказать.
И это все? Я скоро умру, и все, что она хотела мне сказать, – это лишь то, что я уже знал? То, что она ненавидит меня? Что я – самая большая ошибка, какую она когда-либо совершала?
Нет, неправда. Она сказала мне, что когда-то была человеком. Что и она испытывала жалость. Что не бросила меня погибать, как все говорили. Что, оставив меня с мамой Рилой, она пыталась сохранить мне жизнь.
Но когда тот краткий порыв жалости исчез, когда она раскаялась в своей человечности, предпочтя следовать своим желаниям, то стала тем, кто есть сейчас. Бесчувственным равнодушным чудовищем.
– Если я и жалею о чем-то, – проговорил я, – так только о том, что не пожелал умереть раньше. Что я не захотел перерезать собственную глотку во время Третьего Испытании вместо того, чтобы убивать людей, которых знал много лет. – Я встал и подошел к ней. – Я не жалею о том, что не убил Лайю. Я никогда об этом не пожалею.
Я вспомнил слова Каина, сказанные той ночью, когда мы стояли у сторожевой башни и смотрели в дюны. «У тебя будет шанс получить истинную свободу – свободу тела и души».
Я вдруг перестал чувствовать себя опозоренным или побежденным. Это… это и есть то, о чем говорил Каин: свобода идти на смерть, зная, что так будет правильно. Свобода назвать душу своей. Свобода сохранить хоть немного доброты, отказываясь стать таким, как моя мать, и умирая за то, за что стоит умереть.
– Я не знаю, что случилось с тобой, – произнес я. – Не знаю, кто был моим отцом и почему ты так сильно его ненавидишь. Но знаю, что моя смерть не освободит тебя. Она не даст тебе спокойствия. Это не ты меня убиваешь. Я сам выбираю смерть. Потому что я лучше умру, чем стану таким, как ты. Лучше умру, чем буду жить без жалости, без чести, без души.
