Андрей Гребенщиков - Ниже ада
— Давайте вниз, быстро, садимся!
Новый удар откинул «вертушку» в сторону и закрутил, неудержимо заваливая на бок.
— Илюха, держи! Держи ее! Мать, мать, мать!!! Выравнивай, выравнивай!!!
— Есть, есть! Держу! Крен выров…
Зависший на месте вертолет вдруг просел и круто пошел вниз, все сильнее закручиваясь вокруг собственной оси.
— Винты! Твою…
— Держи, держи! Тангаж…
— Мааааааать!!!
Железная туша с раздирающим барабанные перепонки грохотом обрушилась на землю и гигантским штопором вспорола ее, закапываясь на полметра в глубину. Тевтон, чье тело на протяжении всего непродолжительного падения бросало из стороны в сторону, наконец замер на полу. Боль была настолько сильной, что неминуемый взрыв он ждал мечтательно, с благодарностью, готовясь принять его как освобождение от мучений.
Но секунды шли, превращаясь в минуты, а ничего не происходило.
Из кабины раздались облегченные возгласы пилотов — они по-прежнему дико матерились, но теперь делали это не с отчаянием, а с непередаваемым облегчением… Они выжили. Все! Рухнули с неба и не убились. Ревнивая земная твердь не покарала их за святотатственную попытку в вырваться за ее пределы, а наоборот, приняла в свое чрево, смягчив, на сколько могла, удар…
— Маркус, ты как там? Цел?
— Не знаю, Михалыч… болит абсолютно все. — По-старчески кряхтя и охая, Тевтон с усилием приподнялся, опираясь на локоть.
— Ноги?
Маркус попробовал встать, но тут же завалился на спину, такая боль пронзила правую ногу.
— Поломал?
— Вроде нет, похоже на ушиб. Двигать могу, а вот опираться — с трудом.
— Это хорошо. Раз наполовину ходячий, то поможешь нам, а то самим не выбраться, крепко зажало…
Откуда-то из-под ног раздался металлический скрежет, и нашедшая свой последний приют небесная машина тихонечко дрогнула.
— Господи, это что?!
Скрежет повторился, вертолет тряхнуло — на этот раз весьма чувствительно — и он немного просел, уйдя вниз, видимо, в почву, еще сантиметров на десять.
— Маркус, быстрей! Быстрей! — Никто не понимал, что происходит, но ушедший было страх немедленно вернулся. — Помоги!
Не обращая внимания на крики, Тевтон шустро вскочил — инстинкт самосохранения заставил забыть о ранах и ушибах — и, отчаянно хромая, двинулся к выходу.
Ужасающий скрежет больше не прекращался — что-то живое двигалось под днищем машины, дергало ее, заставляя все глубже и глубже погружаться в землю.
— Маркус!
Дверь вывалилась сама — потребовалось приложить лишь совсем незначительное усилие. Свобода!
— Маркус! Сууука!!! Будь ты проклят!
«Противопоказаны мне полеты. — Не оборачиваясь и не даже не думая провожать взглядом проваливающийся в тартарары вертолет, Маркус плюхнулся на четвереньки и, шустро перебирая руками и ногами, пополз подальше от гиблого места. — Хватит, налетался! Спасибо, товарищи авиаторы, за все, и счастливого пути».
* * *— Ты не понимаешь, — повторил Живчик с неожиданной грустью и болью. — Я сегодня впервые в жизни стрелял, нет, не просто стрелял — убил женщину. Не специально, без умысла, но какая теперь, к черту, разница? С тем гадом, что Светика… расстрелял… я теперь на одном уровне — ничем не отличаюсь! Совсем ничем! Да, она была врагом, наверное даже, фанатичкой — ты бы видел ее глаза! — все, что она хотела, — опередить пулю! Представляешь, Ванька? Все, что она желала, о чем мечтала в тот миг, — успеть закрыть собой Вольфа. А когда преградила пулям дорогу, обрадовалась! Правда! Пули ее рвали, а она им радовалась, через ужасную боль радовалась. Эта девушка так и умерла, с улыбкой… я, наверное, никогда не смогу этого забыть, до сих пор в глазах стоит: кровь, адская мука и — торжество! «Успела! Быстрее смерти!» Вот что было на ее лице! Мне самому хотелось сдохнуть, такая тоска охватила — это мой враг, нужно его ненавидеть, но сердце взвыло: «Что же я наделал?!» Иван, не перебивай меня! Если не выговорюсь сейчас, сам себя потом сожру. Послушай, сегодня я взял на душу грех. Да, не специально, да, это был вооруженный противник, уверен, что очень опасный и наверняка пристреливший бы меня первым, представься такая возможность. Только ведь душе не объяснишь, не попросишь у нее снисхождения. Она болит, понимаешь? На ней тяжесть на годы, может, и до самой смерти. А убить ребенка, Ваня, даже вражеского, а? И уже без всяких случайностей! Преднамеренно! Ты сможешь? Ведь мы идем уничтожать не только солдат, а сотни людей — плохих, хороших, злых, добрых… любящих, любимых… чьих-то мам, детей, близких. У каждого есть имя, история, мечты, желания, надежды, и мы с тобой закроем глаза всем до единого — не безликой, черной массе, а поименно. То, что ты не увидишь их конца и их лиц, ничего не сможет изменить. Ты станешь палачом. И я тоже.
Живчик выдохся, быстро проговорил рвущиеся из сердца слова и тяжело, не глядя, опустился в кожаное кресло, покрытое многолетней пылью. Отвернулся, чтобы не встречаться взглядом с Иваном.
Мальгин долго думал, прежде чем ответить. Наконец проговорил очень-очень тихо, но убежденно:
— Когда в прицеле ты начинаешь видеть человека, а не врага, ты перестаешь быть солдатом. Но идет война, значит, перестав быть солдатом, ты становишься дезертиром и предателем.
Как же Косте хотелось крикнуть: «Наверное, в том и есть наша беда — мы всегда на войне, воюем с начала времен!», но он придушил крик, поняв, что спорить бесполезно — Иван уже принял решение… Только выдавил еле слышное:
— Ты похож на своего деда…
Иван услышал, но промолчал и сохранял тяжелое, неуютное, давящее на обоих молчание больше минуты, а затем просто, без всякого выражения, спросил:
— Ты не пойдешь со мной?
— Я не могу тебя бросить, особенно сейчас. Столько пройдено и пережито вместе… Не предам. Не знаю, правильно ты поступаешь или нет, но — не уйду. Давай разделим эту несчастную войну на двоих. Твой дед сказал бы именно так…
— Спасибо, Кость. Мы ведь… Мы можем положить конец этой бесконечной войне, понимаешь? Свои собственные души в дерьме утопить, но сделать Завтра чуть светлей. Через кровь, да. Через кровь! «Мир стоит, чтобы за него воевать!» — вот так дед точно говорил. Потому что если мы Бункер не уничтожим… Он уничтожит нас. Там такие люди сидят… Они не люди давно, Кость. Они человечину жрут. Не в прямом, конечно, смысле, но… Понимаешь? Они не успокоятся никогда. Они голодные. Если им пасть раз и навсегда не заткнуть… Ты со мной?
— С тобой, — с мрачной решимостью кивнул Живчик, поднимаясь с кресла.
Иван через силу улыбнулся, подошел к вскочившему Косте и крепко обнял.
«Я один ничего не смогу, мне нужно верить в то, что делаю…» — «Не предам… поздно бояться ада, когда находишься гораздо ниже его…»
Этот диалог был безмолвным, но не укрылся ни от кого из ребят. Пересекая Рубикон, начинаешь совершенно отчетливо чувствовать нити судьбы.
Они говорили о многом. Вспоминали, смеялись, спорили, пытались заполнить ту пустоту, что образовалась в сердце каждого из них. Оба понимали это, однако изо всех сил старались не думать о том, что ждет впереди, куда идут и, главное, зачем…
Слова Живчика не породили в душе Вани ни сомнений, ни колебаний. Правд и истин слишком много, и иногда приходится выбирать… Это сложно, неимоверно сложно, но, сделав выбор, уже не отступай. Так учил дед. Может, он был не прав, может, сам во многом заблуждался, только ведь любому человеку нужен ориентир. И дедушка был им для внука, даже больше, чем ориентиром, своеобразным эталоном, мерилом добра и зла. Доброго зла и злого добра, злого зла и доброго добра… Слишком сложно, чтобы разобраться самому, когда нет ни опыта, ни умения, ни знания. Остается только вера. А верил до конца Иван только одному человеку, и этот человек одобрил бы его выбор. Вот критерий истинности, а все остальное — лишь помехи, затуманивающие взор и сбивающие прицел. Только почему же так давит неведомое бремя, гнет к земле, не дает поднять головы? Тяжело… Совсем скоро все изменится, станет другим, и он тоже изменится. Это будет уже иной Ваня Мальгин, а прежний исчезнет. Навсегда. Тяжело…
— Костик, скоро мы выйдем на поверхность? — Бесконечные, сменяющие друг друга туннели, ходы и лазы начали утомлять даже рожденного под землей; а может, подземный житель начал уже привыкать к небу?
Живчик извлек из вещмешка карту Игната и ткнул пальцем в какую-то точку на ней:
— Смотри, мы сейчас здесь…
Самому Косте карта не требовалась — необъяснимым, новым для себя чутьем он прекрасно ощущал и направление движения, и их местоположение под землей.
— …под парком Дворца пионеров. Пришлось сделать большой крюк, обходя засыпанные проходы. Вот тут, в Городке Чекистов, выберемся наверх.
— В каком городке?
