Николай Полунин - Харон
«Как бы я хотел описать их, эти Миры. Но что я. могу? Я почти ничего не запомнил, а в крупицы сохранившегося не могу даже поверить».
Мир, где нет звуков. Мир, которого не видно. Мир, в котором нечего осязать не потому, что не годятся органы чувств Перевозчика, скопированные с являющихся результатом эволюции вполне определенного и одного лишь варианта бессчетных Миров, а потому, что там осязания не существует как такового. Не как физической, а как философской категории. Не действия, а понятия.
Разве можно, даже побывав в таком Мире, осмыслить его, а вынырнув обратно в монотонный сумрак Реки — передать, где побывал?
«Сколько преград, сколько буферов между Мирами. На этой стороне я могу насчитать больше пяти и, значит, столько же на Той. Да, конечно, Харон не повезет вас обратно, но без него вам не переправиться и туда. А он даже не знает, какими словами описать вам ожидающее вас.
О том, чему в твоем языке нет соответствующих названий, все-таки как-то рассказать можно. Познать непознаваемое — можно хотя бы попробовать. Объять необъятное — можно возвестить о тщетности этих попыток. Но удержать несуществующее?
Ведь я, Река и все, что на ней и за ней, — вроде как бы и не существуем для Миров. Как и Миры для меня.
Что же мне делать? Как я должен вести себя? Ради чего продолжать выпавшее на мою долю?»;
Харон подобрался и рывком сел. Листопад даже чуть-чуть попятился от него. Но сразу улыбнулся.
— Харон! Как здорово, что ты пришел в себя! Мы волновались. Лорик сказал: давай пройдемся по берегу, он, может, где лежит — ну как в воду смотрел.
— Век бы мне в ту воду не смотреть, — буркнул Гастролер. — Говно, не вода. Будто кого пробило, угольных таблеток обожравшись. Добро — не воняет…
— А как увидели, я к тебе подбежал, думали, ты… все.
— Перевозчик бессмертен, зарубите себе на носу, парни. Не слушайте пятнистых дураков. Вы, впрочем, их и так…
Харон посмотрел вокруг.
Они находились далеко за нижней — считая по течению Реки — границей лагеря. Знакомый утес косыми навесами вздымался над полосой пляжа. И место, куда Харона выбросило, было примерно тем же самым, что и всегда после рейса. Как обычно.
— Харон, теперь мы от тебя не отстанем. Ты должен нас выслушать. Должен. Слышишь? Кивни. Я прошу, Харон.
— Харон, дело есть, понимаешь? У нас все подготовлено, но без тебя, коню ясно, — вилы. Нас не устраивает, куда ты уводишь этих придурков, где они там проваливаются. Мне Марк рассказал, он своими глазами видел. Меня это не устраивает, понял? Я хочу отсюда выбраться, и я выберусь! Сказал — выберусь, и ты мне поможешь, Харон, ты понял меня?
— Постой, Лорик, погоди, — попытался остановить чуть не лезущего на Перевозчика грудью приятеля Марк.
— Чего он от нас бегает-то? Сколько будет от разговора уходить? Я ему кто?…
— Да погоди ты, нормально пойдем, все спокойно изложим. Он согласится, ведь мы последние остались. Вспомни, он меня с ладьи снял, нас всех оставил. Остынь, дела не будет.
Харон встал во весь рост. Смерил Гастролера с головы до ног.
— Кабы всех, — процедил Гастролер, не отводя взгляда.
— Брось, брось, он-то при чем. Ее танаты увели. Перестань, Лорий!
— Сам виноват, надо было получше за подругой смотреть.
Харон пошел на него, и Гастролер уступил дорогу. Черный палец уперся попеременно в грудь одному и другому, рука махнула навстречу лагерю.
— Айда, хлопчики.
Короткого пути как раз хватило, чтобы Листопад Марк, перебиваемый редкими замечаниями Гастролера, который цедил неохотно, успел рассказать все. Харон кивал в протяжении рассказа, что Листопада очень подогревало. Ничего, кроме того, что Харон ожидал услышать, сказано не было.
— Невероятно удачно, Харон! Смотри, нас только пятеро и осталось во всем лагере. Никакая новая партия не пришла. Явно что-то происходит, надо не дожидаться, а самим отсюда удирать.
— Коню ясно, — повторил свое Гастролер. — Тут уже ловить нечего.
— Танаты как мухи сонные ползают. «Приморозило» их, видно с полвзгляда. Нам бы на Ладью — и…
«А пойдет она, куда тебе хочется, та Ладья, парень? Или ты, может, думаешь, Перевозчик — Бог и царь? А вот я тебя разочарую-то, а?»
— Тебя тоже прихватит, Харон. Лагерь сворачивается. Ладья теперь единственная наша надежда. Ладья и ты. Помоги нам, Харон. Ведь не просто же так ты нас оставлял здесь.
— Дооставлялся.…
Харон посмотрел на идущих на шаг позади Листопада и Гастролера.
— Парень, признайся, что там у тебя с девочкой было? Было, нет? Тогда ты феномен. Гигант. И на том свете… Или она тебе — как сестра родная?
Перевозчик жестами изобразил содержание своего вопроса. Марк искоса поглядел на Гастролера. Тот выпятил челюсть.
— Тебе-то какого? Че, у тебя тут выбора не было? Грабки свои не протягивай куда не просят. Погоди, еще базар будет, как ты ее втихую погрузил.
Потянулись палатки лагеря. В их незаселенности, в пустоте перепутанных проходов меж ними было что-то непривычное и гнетущее. Не встречались даже танаты. Где они могут быть? Сбились в стаю, в рой, как засыпающие на зиму насекомые? Караулят у пристани, у Тэнар-тропы, у входа в Тоннель, который теперь распахнут и совершенно нетаинственен, будто отомкнутая дверь во много лет не открывавшийся чулан, вместе со слоями оседавшей на ней пыли, покрытая тайнами, которых никогда за ней не было, и бабушкиными сказками на ночь про сверкающие замки, бриллиантовые дороги, про рыцарей, и побежденных ими волшебников, и освобожденных красавиц. Но сбит проржавевший засов, и волной обновления и ремонта разъяты скрипучие петли. И нет ничего в старом чулане. Ни хода в чародейское подземелье, ни истлевших, но еще годных для чтения книг в кожаных переплетах с чернокнижной тайнописью на пергаментных листах, ни заветных ключей от соседнего нового Мира. Стопки перевязанных газет, дырявый жестяной таз, пыльные бутылки, паутины и засохшие козявки в них.
Перевозчик вспомнил о Ключе и торопливо коснулся пояса с кошелем. Но нет, он не потерял могущественного кристалла. Тяжеленький и твердый, он покоился в мешочке, плотно стянутом витым шнуром, ссученным из трех нитей — черной, белой и пестрой. Даже после черных дождей на Ладье и недавнего окунания в Реку окрас нитей не изменился. Они что-то напоминали Перевозчику. Что-то знакомое, недавнее.
«При всем своем скепсисе ты готов поверить в возможность осуществления бредовой затеи этих дурачков. Ты почти поверил. Нарушать равновесие так нарушать. И ничего, кроме собственной убежденности, что это нарушение разрушением все-таки не станет, у тебя нет. Снова как всегда».
Локо сидел мрачный, груда безделушек высилась перед ним, и много было разбросано по столу и по полу под столом. Освещение — две «летучие мыши» и третья, слабо помигивающая, закатилась под лавку с отключенным Брянским, и никто ее не поднимает. На вошедших среагировал только Псих:
Когда АлкидВторой свой славный подвигСвершал, то стрелы накаленныСожгли и рощу, что вокруг стояла.
Ну и как это понимать?
Когда ж двоих героев он увиделК скале приросших, то лишь одногоОсвободить ему велели боги.Им был рукой могучей от камня отделен он,Но другого свободы,Видно, боги не желали.
Договорились, тебя мы с собой не берем. Нам нужны не нытики, а бойцы. Какой из тебя боец? Только проку, что слова складно говоришь, и те не свои.
К чемуСтоять по пояс в ледяном потокеОт глубины своей тепло утратившем?Так многоПо берегам спокойной теплой влаги.Нет, не стоялой, не гнилой,А просто мелкой,Чтобы песок желтел сквозь пелену,Подернутую рябью, ни в какоеСравненье не идущую с валамиНа середине, там…К чему с трудом держаться на Ногах,Изнашивая сердце в замираньяхПеред скалой иль перед водопадом:Не мой? Не мой пока.ДругиеПлоты нырнули в круговерть из пены,Замешанной на гуле, реве, рыке,Последней песни жизни уходящей.А в итоге? Такой же столб воды?Не все ль тогда равно, чем захлебнуться —Гнусной жижей с илом,Неспешной Леты черною водоюИли хрустальностью невинного ручья,Чтобы оттуда, с глубины, с изнанкиУвидеть солнце и увидеть небо,Такие же, как над тобою были,И днища у плотов друзей,Что рядом шли твоею же дорогой?Не боишьсяЗаметить там нагроможденья грязи,Черно-зеленые из водорослей хвостыИ безобразные соплодия улиток,И как последнее с собою унести,Надолго, навсегда?…
«Ай да Псих! Всем психам Псих. Гамлет, а не Псих».
