Николай Полунин - Харон
Звоночек, тренькнув раз, притих, и Михаил без опасения разъяснил Инке механизм, по крайней мере, как это соотносится с его сроком пребывания в Мире и своими обязательствами, чтобы он мог возвращаться.
— Останови, я начну отсюда. У меня обязательно получится, Миша, я чувствую.
Высоко над ними, на валу железнодорожной насыпи медленно полз состав. Пряничные стены и главы монастыря полиняли в сумерках.
— Наверное, ты прав. Наверное, что-то такое
есть в этом месте, в этом районе Москвы. Плохо, что мы так мало знаем, ведь было же что-то с кем-то и прежде, до нас. С тех пор, как ты рассказал про меня, про моих…
— Ты считаешь, я сделал это напрасно?
— Нет. Теперь нет. Я думаю о них, и мне легче. — Во многия знания — многия печали. Некоторым достаточно просто чувствовать.
— Думаешь, спасет? — Улыбка чуть тронула полные сочные губы. Михаил перегнулся через межсиденный валик, взял Инкино лицо в ладони, поцеловал.
— В глазах твоих, как в омутах, — тонуть да и только.
— А ты впервые поцеловал… так. Мне не кажется? Это так и есть? Безо всякой страсти-похоти, то есть я хочу сказать — не она главное?
— Может быть. — Он уже раскаивался и в порыве, и в словах. — Только как же это без страсти? Так не бывает. Зачем тогда?
— Мои глаза лучше Дашкиных? Ты случайно про нее не навоображал? Девочка-одуванчик, да? Это ты зря. Могу рассказать…
— Ладно, ладно, будет тебе еще похоть. Блуд пощекочем.
— Не надо грубостей, они сейчас не прозвучат. Смотри, Игнат за нами прямо к стеклу прилип. Позови, хватит ему подглядывать. Пусть объяснит, куда вы все-таки едете, чтобы я знала. И где потом встретимся.
Обговорив и уточнив все — Игнат продолжал быть прямым и насупленным, — Михаил уже собрался двинуться вслед за развернувшейся «шестеркой». Инка задержала его. Снова ее симпатичная рожица светилась заносчивым нахальством.
— Левое ухо отрезают первым, потому что так с руки удобнее, — сказала она — Если, конечно, не левша.
— Никакие они у тебя не омуты, — ответил Михайл. — Плоские и блеклые, как две стеклянных пуговицы.
Инка показала ему язык.
Сиренево затлели фонари-кобры. Здесь, в тупиковом углу проездов, было мало машин, а еще меньше людей. Сознавая, что делает неразумное, Михаил догнал на «Чероки» шагающую вдоль темной, крашенной суриком стены кладбища Инку, для чего ему пришлось пересечь дорогу к противоположной кромке.
— Держи, — протянул через стекло «вальтер». — Сообразишь?
Ничуть не удивившись, Инка умелым движением сунула пистолет в сумочку.
— Как-нибудь.
— Осторожнее, Инесс, и… постарайся. Понимаешь?
— Я буду осторожна. И я постараюсь, езжай, Зверь.
Воспользовавшись тем, что она стояла совсем близко, он высунул руку до плеча и, задрав короткий подол дубленки, ущипнул за зад.
— Последнее слово всегда останется за мной, Инесс!
Джип с визгом повернул на короткой дуге, умчались его огни. Инка передернула плечами, решительно направилась через маленький сквер к метро. Ей ничего не надо было стараться почувствовать, увидеть здесь. Она уже знала, где состоится встреча, столкновение первого Зверя со вторым. Совсем не там, о чем сказала Михаилу. Но и описанную ею картину Инка, признаться, тоже видела, да только не могла определить, к чему она относится.
Инка спешила. По уговоренности с Михаилом, у нее было лишь четыре часа свободных, и то если не случится ничего непредвиденного. А там, куда она поедет, не обойтись без длинной чинной беседы. «С чаями и вареньями», — подумала Инка, злясь.
Вообще страшновато, конечно, идти вот так, напрямик, не по освещенным тротуарам, но, во-первых, она тут все знала, каждый закуток, а во-вторых, не так уж и поздно. Тяжесть пистолета в сумочке придавала уверенности. Инка любила оружие.
В кабинете, куда Роман пригласил их угостить настоящими «Коронами», все четверо обменялись взглядом, который и заядлый оптимист не счел бы радостным и жизнеутверждающим. Олег от «Короны» отказался, вынул любимые «Партагос».
Он принялся рассматривать миниатюру на стене против стола хозяина. Вживе он видел ее всего второй раз, а первый — несколько дней назад, когда впервые переступил порог Романова кабинета. Тем не менее гравюра, заключенная в круглую рамку из драгоценного палисандра, была ему прекрасно знакома. Композиция в стиле Мориса Эшера, изображающая сливающихся друг с другом двойников. Или сиамских близнецов, не понять. Как не различить границ между плоскостью и объемом.
Рискнув, Олег чуть «приоткрылся», чтобы воспринять исходящую, возможно, от картины энергетику. Но картина молчала. Правая фигурка была светлее, более освещена льющимся откуда-то из-за ее спины бледным, неживым светом. Тени лежат так, что создается впечатление, будто источников света тоже два.
— Профессор, вы неосторожны, — невзначай мурлыкнул Алан. — Я же тут.
Олег мысленно чертыхнулся.
— Мы так и будем молчать о главном? — спросил, глядя в стол, Роман. — Олег, ты мне говорил: мы, де, канарейки, первыми ощутим газ, хлынувший в шахту. Нам первыми сдыхать. Что ты теперь скажешь? Кажется, и без канареек обошлось, а сдыхать все равно нам? Что говорят твои теории? Они о чем-нибудь говорят? Чем вызвано это извержение? Меня достало именно как взрыв, как удар! Какой-то болван-газетчик запустил верное словцо… Теперь у меня — все! Я больше ничего не вижу. Не вижу, не чувствую, не могу! Я выдохся. Нет, это Гость сломал меня. Олег, ты не верил, сомневался, что так будет. Теперь это ждет всех нас, помяните мое слово.
Бугры на куполообразном, сократовском лбу налились кровью. Руки Роман держал на столе перед собой, и хотя в голосе его были ярость и отчаяние, в общем, казалось, он способен держать себя в руках. Олег переглянулся с Пантелеем. С последствиями того, что Роман способен натворить, выйдя из себя, стоило считаться.
— А-а, ты нас позвал, чтобы всем поровну досталось? — протянул Алан с притворным пониманием.
— Ты всерьез надеешься справиться с Гостем, Пантелей?
— Конечно, — прогудел Пантелей. — Вы, дорогие мои, все-таки кустари. Не представляете себе, сколькие конторы я задействовал. Справимся. Насчет вчерашнего… думаю, для нас всех это было неожиданностью, не стоит, Алан, винить Романа. Ему, кажется, хуже нашего сейчас. Не уверен, совпадет ли моя картинка с вашими, но для меня это были змеящиеся трещины, пронзившие все поле информации. (Пантелей придерживался несколько иной, традиционной, более «научной» терминологии.) Они возникли сразу, постепенно начали расширяться, не меняя рисунка, и лакуны меж ними были для меня непроницаемы. Второй «удар» попросту стер их, и картинка восстановилась.
— Полностью? — быстро спросил Олег. — В первозданном виде?
— Я не прозванивал на всю глубину, но в первом восприятии — полностью. Да если бы и было какое-то несоответствие, это сразу бы ощутилось. Сам знаешь, как бывает.
Да, это чувствуешь безошибочно Ноющий зуб, соринка в глазу, камешек в ботинке. Натертая мозоль, запевший где-то в другом углу комнаты ненавистный комар — когда бессонницами тишина, и ты ловишь, ловишь этот звук на самой грани, хочешь спрятаться от него и одновременно зачем-то надо тебе его уловить, понять, есть он, висит один в замершем пространстве, или это твоя галлюцинация?
А у нас, у таких, как мы, это не так. Не одна комната — тысяча залов, тысяча тысяч анфилад, проносящихся друг в друге, коридоры, что перетекают один в другой, как двойники на Романовой круглой гравюре. Не соринки в глазу — тысячи слезящихся глаз, и мы чувствуем каждый из них, и различаем их, и каждая слезинка имеет свой отдельный вкус. В мягкие жернова сфер, что вращаются, вложенные в большую меньшая, попадает множество чужеродных камешков, и все их по отдельности мы ощущаем скребущей помехой, и большинство из них неподвластны нам.
Нет, не расколотое поле льда, не звездчатая трещина в зеркале — у меня это был луг, необозримый цветущий луг, и все яркие разнотравные цветы на нем вдруг поникли, закрылись, почернели. Небо над лугом… странно, я даже в снах никогда не вижу неба, а тут — подернулось марью, огненные сполохи пролетели по нему, будто страшные беззвучные молнии сухих гроз, что случаются в застойное, нестерпимое лето, в самое пекло. Меня словно насильственно отключили от сверхвосприятия, которое, сколько себя помню, так же естественно для меня, как дыхание. Я понимаю Романа, бедный Роман, если все так, как он говорит. Наверное, то же ощущают рыбы, выброшенные на Сушу, или когда мы вынимаем их из садка, тесного бассейна с прозрачной стенкой и отвратительной хлорированной, режущей жабры водой. Из последней тюрьмы — на твердый, скользкий от предсмертной слизи твоего товарища поддон весов; гирьки звякнут по ту сторону; качнется стрелка, определит твой вес, твою цену за все, что ты успел прожить; конец.
