Завтрашний царь. Том 2 - Мария Васильевна Семенова
Кровь растеклась чёрным пятном, не успевая впитываться в измятые мхи.
Хвалько модел в лодке, прислушиваясь к голосам ночных плавней. Ждать безо всякого дела было тоскливо и зябко. Почему-то разболелось плечо, принявшее удар на Ойдриговом Опине. Куговники булькали, вздыхали, сонно квакали, временами чирикали. Шептались странными голосами на холодном ветру.
«И что у матушкиных пирогов не сиделось?..» – посетила праздная мысль. Вдова Опалёниха души не чаяла в единственном сыне. Вот ужо достигнет надёженька совершенных лет, вот ужо она его женит и заживёт радостно при сыне-хозяине, всё тяжко накопленное ему передав… Накоплено было немало, Хвалько это знал. После Беды дети стали обузой. Младенцы, не изведавшие родин, оседали в материной кубышке самоцветными бусами, бисерными ожерелками… жемчужными колтами…
Хвалько улыбнулся воспоминанию. Те колтушки он из дому унёс, а за косу отодрали дуру-сестру.
Нынче прибытков стало поменьше. Беда отодвинулась в прошлое, все хотели детей. Мать бегала то к травнице, то к ворожее. Пыталась дружить. Обе гнали её, не разумея угрозы. Дуры-бабы, что ещё скажешь. У Грибанихи до тла сгорел дом со всеми ухожами и припасом. Придёт черёд и Путинье. И дочкам её…
За приятными думами Хвалько начал было поклёвывать носом, но скоро встрепенулся, навострил уши.
Из кустов, куда ушли трое общников, долетел шум тяжкой возни.
Вроде всхлип… Стон…
Точно, всхлип! С долгим подвывом, полным такого смертного ужаса, что и голоса невозможно признать.
Хвалько живо представил распластанного кощея. Удары дубин, ломающих колени и локти. Вот почему вожаку с Карасятами опять вся потеха, а Опалёничу, как в насмешку над реклом, за углом сторожить?
Часть Хвалька готова была бросить лодку и если не руку приложить, то хоть глазком посмотреть. Он заколебался, но тут нескончаемый стон обрёл завершение, сорвавшись придушенным взвизгом.
И вновь затихло болото.
Лишь чьи-то души вздыхали и перешёптывались в куговнике.
Отсвет храмового пламени поджигал тучи.
Хвалько сидел готовый к действию, смотрел на тропинку. Ждал выхода Радослава и Карасят. Все вместе они прыгнут в лодку и отдадутся стремительной гребле, яростным трудом успокаивая бурление крови. Будут гореть глаза, будет память о мгновениях тайной власти, драгоценных и сладких.
Уже наутро их захочется повторить…
Мокрые ернишники ожили, замаячила тень, слишком крупная для одного человека.
Истомившийся Хвалько выпрыгнул через борт, пустился встречать.
Тень в потёмках не сразу приняла очертания, но через десяток шагов Хвалько налетел как на стену. Споткнулся. Застыл. Горло раздулось для крика, но никак его не рожало.
Прямо на Опалёнича, сгибаясь под ношей, мимо тропы ломился Менёк. На плечах королобого висел Радослав.
Белое опрокинутое лицо. Мотающиеся безвольные руки…
Менёк брёл вперёд с последней и страшной мученической надсадой. Оскаленный рот, застывшие выпученные глаза… он был уже мёртв, но не сознавал этого. Он сбросит с плеч тягу, как только доберётся до лодки. Уложит Кокшу, чей остов тянется по земле, трудно переваливая корни и камни. Рука в руке – они с братом всегда были одно, теперь ли расстанутся?..
Он теснил пятившегося Хвалька, тот бестолково метался, застил дорогу. Поэтому лодки Менёк достичь не успел. Жизнь иссякла за три шага до знакомого борта, обтянутого праздника ради полстью красного войлока. Колени начали складываться, могутный парнюга посунулся лицом вперёд – и канул врастяжку. Сползший Радослав его придавил, от удара оземь из груди Менька вышел остаток воздуха, и с ним душа.
Хвалько замер дорожным болваном. Глядел на троих мертвецов, не умея понять явленного глазам. Кадык под светлой юношеской порослью судорожно прыгал вверх-вниз, в штанах было мокро и горячо. Долго ли, коротко бы он так ещё проторчал, но бесплотные шёпоты в тростниках обрели связность.
– Ш-ш-што стоиш-ш-шь… – донеслось из-за тёмной воды, из ночного удушья, из небытия. – На вёс-с-сла пора…
Материнское проклятие
Верешко, как и предвидел, к вечеру праздника стоптал ноги, что называется, по колено. Озаркина стряпня славилась на весь Шегардай. Многие желали украсить столы её несравненными пирогами и ухой, повторить которую не брались даже рыбацкие жёнки с Оток. Так поступали не в укоризну хозяйкам, а по славному обычаю делиться едой, дружеством и доверием. Чтобы потом ещё долго чувствовать себя причастниками, малыми искрами большого славного очага, звавшегося Шегардаем.
Оттого-то с рассвета сбивали ноги посыльные. И Верешко, и ещё десяток других. Нагрузив тележку, крепко запоминай, кому что, да не ошибись!
Верешко на память не жаловался. И город знал, кажется, до последнего закоулка и тупичка. Поди, не хуже посовестных с их ловкими подручными, малыми ворами.
Бегая туда и обратно, он любовался нарядными лодками в проливах. Была некогда такая и у отца. Они выезжали семьёй, а работники, Рощинка и Жёлудь, садились грести…
Что теперь вспоминать.
Богато разубранные судёнышки красовались, двигались неторопливо. Иные на вёслах, иные в поводу бурлацких ватажек. Парни и мужики Шегардая брали черёд водоносами, а честные бабы и вдовы, припёртые нуждой, тянули чалки вдоль берегов. Уличные непутки над труженицами посмеивались. Бурлачки дразнились в ответ. Бабоньки в ватажках были на подбор, крепкие, громкие, языкастые.
Ещё Верешко весь день привычно высматривал Мглу. Ну надо же, думал по первости, что тот и в доме не приживётся. Вернуть Угрюму хотел… Ан привык – и ныне боялся, кабы Малюта не вздумал кощея продать. Или пропить. Каково дальше без него жить-то, а?..
По счастью, Малюта пребывал разумом в отдалённом минувшем, дни близкие в его памяти не держались. Примерно раз в две седмицы он заново обнаруживал невольника: «Это кто?..» – «Это, батюшка, ты раба прикупил, чтоб в ремесленной помогал». – «А-а, вот видишь, сынок… Нынче же с Мираном по рукам ударим о шерсти…»
Отцовские обещания давно стали рябью на ворге. Верешко покорно кивал – и как мог присматривал за рабом. Калека же. Самому себе не заступник. Опять во что-нибудь встрянет, силёнок не рассчитав. Как тогда на Ойдриговом Опине. Им посчастливилось, злодеев кто-то спугнул, но раз на раз не приходится.
Сегодня нигде не было видно тощего пугала, согбенного, в старой гуньке. Подспудно накатывало беспокойство.
«Я ж сам его в Дикий Кут отпустил, – спохватывался Верешко. – И праздника посмотреть…»
Рабу валяльщика определённо довелось увидеть больше, чем сыну. Созвездием лодочных огоньков Верешко любовался урывками, когда за крышами и заборами ненадолго открывался Воркун. Он и к «Зелёному пыжу» за Малютой собрался позже обычного. Водоносы с Лапотного устраивали пирушку. И яства братскому столу надлежали, конечно, тоже Озаркины.
Верешко шёл Клешебойкой, ноги жаловались и гудели. Сегодня никто не тащился следом, не шаркал костыликом, не лез помогать. Вот же! Сколько гонял его… а отбежал от запяток, сделалось пусто.
Час был кромешный. Уже из кружал расползались самые отчаянные гуляки, и только в «Пыже» дым по-прежнему стоял коромыслом.
– Чё рожу воротишь? – Косматый мочеморда взялся отталкивать Верешка от Малюты. Валяльщик храпел, лёжа головой на залитой пивом, голой столешнице. – Добрые люди
