Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
Дым от курительной трубки не согревал ни сердца, ни рук; где-то вдалеке ухала сова; над головой в кронах деревьев шелестел ветер; сквозь листву скалились злые звёзды; в животе глухо урчало.
«Стоило догадаться прихватить с собой что-то из запасов Тарагата, — подумала, и на языке стало кисло: еда ублюдка-купца всё равно бы в горло не полезла. — Ничего, сукин сын, ты мне за всё ответишь. За всех. Расскажешь, почему на твоём пути травы, сосны да давно издохшие звери превращаются в оружие живее моих Йамаранов… — Рука скользнула к рукояти Мьёра и встретила пустоту. — И против кого ты это оружие обращаешь? Ладно — мы. Но девки деревенские тебе чем насолили? — Тшера поёжилась, накинула капюшон. Коснулась озябшими пальцами Ньеда, и тот отозвался теплом. В глазах отчего-то защипало. — Как ты выглядел человеком, Ньед? Наверняка же красавцем был… А если и нет, какая разница? Ты всё равно тот, кто ты есть. Только это и важно».
…Дым от курительной трубки не согревал ни сердца, ни рук; холод пробирался в рукава, полз за шиворот, обнимал плечи. Тшера старалась не задремать, но веки неумолимо тяжелели, глаза слипались и даже сова замолчала и не будила своими сиплыми вскриками…
…Её окутывало тепло, на изнанке век плясали красноватые тени, а ноздри щекотал вкусный запах запечённого в углях кропира.
«Бир?»
И словно холодом по сердцу полоснули.
Открыла глаза, вскочила на ноги и выхватила Йамаран Тшера одновременно. Лезвие сверкнуло отблесками пламени и встретилось с рукояткой глефы. Верд вскинул своё оружие и перехватил удар одной рукой, сидя на корточках у костра, даже не поднимая головы. Другая его рука была занята веточкой, которой он переворачивал запекающийся кропир. Тшера, стиснув зубы, выдохнула. Чуть помедлив, убрала Йамаран в ножны и, скрестив руки на груди, гневно уставилась на Верда.
«Видать, на Яблочке меня догнал. И не понять, чего хочется больше: затрещину дать или поужинать».
Верд вытащил один кропир из золы, подхватив его, чтобы не обжечься, заранее припасённым листом лопуха, и протянул Тшере. Уголки его губ приподнялись в лёгкой улыбке.
— Обругать меня и потом успеешь, никуда не денусь. А кропир остынет, — сказал, словно мысли её прочёл.
Тшера не шелохнулась, только губы поджала. Верд смотрел на неё, и она чувствовала, как его улыбка против её воли пробирается в уголки её губ и там сворачивается, словно пригревшийся кот. Верд всё ещё протягивал ей печёный кропир, и в его глазах плясали смешливые огоньки.
«Да я как Ржавь — готова дружить за еду! Даже если эта еда из припасов сучьего выродка Тарагата».
— Не денешься, значит? — спросила, словно бы нехотя взяв угощение, пусть от аппетитного запаха во рту уж слюна закипела.
Верд отрицательно покачал головой, разламывая свой кропир: не денусь, мол.
— Я же сказала: попутчики мне не нужны.
Повторить это сейчас, с полным ртом горячего рассыпчатого кропира так же твёрдо, как вчера, не вышло.
— Хорошо, — невозмутимо согласился Верд.
— Хорошо?!
«Что за игру ты затеял?»
— Хорошо. Я уважаю твою волю. Но ты ведь не можешь запретить мне ехать той же дорогой, верно?
Тшера даже жевать перестала.
— Ты меня не заметишь, — как ни в чём не бывало продолжал Верд, — как не заметила сегодня.
— Ты же отказывался ехать верхом? — только и спросила Тшера.
— Не бросать же серого в яблоках там одного.
— Но на нём можно ехать в любую сторону, любыми дорогами. Я проверяла. Зачем, позволь узнать, ты за мной потащился?
Верд помолчал, взгляд его стал серьёзнее.
— Ты же убьёшь их всех, верно?
Тшера вздохнула.
— А ты что, выходит, следом увязался не мне помогать, а их защищать? Но, знаешь, паскудам — паскудная смерть.
— Не всегда нужно убивать, даже если кажется, что смерть человек заслужил.
— О, я пыталась, поверь. Много раз пыталась не убивать тех, кто ничего, кроме смерти, не заслуживал. Выходило скверно. Теперь не верю, что можно иначе. Но у этих — сперва правду узнаю.
— От них — не узнаешь. Они и сами не всё знают, иначе бы так не боялись.
Тшера на миг задумалась.
— Выходит, за ними кто-то стоит, и ты догадываешься, кто?
Переносье Верда прорезала вертикальная морщинка.
— Ожившее неживое, выполняющее чью-то волю краткий срок, как кукла на верёвочках, а потом вновь становящееся неживым. Это работа кровавого сангира. И тот свет в медвежьей глазнице — часть сангирова аруха, при помощи которого он управляет неживым. Слышала про кровавые ритуалы сангиров?
Тшера постаралась, чтобы удивление на её лице отражалось не столь явно, как могло бы, собралась с мыслями.
— Что-то слышала. Они сцеживают собственную кровь, пропускают её через золу, и золото, и что-то ещё, вычитывая ритуальные стихи…
— А потом выпаривают её в круглых колбах над огнём, в который добавлены иглы живосердца и сухие ягоды черносмерта, собранные на убывающую луну. Когда кровь выпаривается, на дне колбы остаётся жёлтое свечение.
— Арух?
— Да. Колбу плотно закупоривают, но если разбить — сангир сможет управлять освободившейся частицей своего аруха на расстоянии. Не огромном, но достаточном — это зависит от силы сангира. От силы и опыта сангира зависит и то, куда (или в кого) он сможет вселить эту частицу и как долго она не погаснет. Медведь — большой зверь, управлять им стоит многих сил. У этого сангира вряд ли достаёт опыта, чтобы покуситься на живых, и он пока выбирает то, в чём амраны нет. Но он может научиться этому до того, как ты его отыщешь. И тогда в одиночку с ним будет не совладать.
Тшера задумчиво почесала висок, глядя в догорающий костёр так, будто тот мог дать ей ответы.
— Значит, Тарагат возит колбы?
— Скорее всего. Возит и разбивает. Возможно, он и сам не знал, что будет дальше. И его хозяину необязательно заезжать в те же селения, где побывал Тарагат. Умней даже не заезжать, а подыскивать себе остановку, на равном удалении от нескольких мест, где Тарагат освободит частицу его аруха, ведь перемещаться так же быстро, как купец, сангир не сможет — то, что он делает, должно очень его ослаблять, и ему потребуется отдых
