Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
— Да что там мальчонка, — вмешался в разговор третий наёмник. — Я давеча пил с одним охранником, южанином, он как раз только с севера приехал. Много городов объехал, и едва ли не о каждом по подобной страшной байке рассказал. И что думаете — везде, где беда приключалась, видели Чёрных Вассалов! Знамо дело — за собой они это проклятье тащат, может, сами уж после всех своих делишек проклятьем стали. Им-то с Астервейгом-иссан как с гуся вода — черноты их сердец сам Неименуемый боится, а мы вот, простой люд, терпим… — Он осёкся и глянул на Тшеру. — Уж не в обиду тебе, кириа, но ваша масть так себя запятнала, что уж не отмоется. И вот лично к тебе сам я зла не терплю — ты соплячка совсем, может статься, что и невиновна пока, — но всю породу вашу презираю, — и он опустил хмурый взгляд в глиняную чарку, которую обнимал обеими ладонями.
— А где сейчас тот купец, на обоз которого напали, знаете? — спросила Тшера.
«И охранника с пареньком не Дешрайятом и Сатом ли звать?»
— Вчера здесь был, да задерживаться не хотел. Сегодня уж, поди, опять в дороге. Чего он теперь — один, да верхом.
— А куда ехать собирался, не сказал?
— Да вроде как дальше на юг, а уж куда точно — не слышали. А тебе что?
— Любопытно расспросить, — как можно невиннее улыбнулась Тшера. — Но раз не по пути мне с ним, то и ладно.
— Да ты, если на север поедешь, в любом городе поспрашивай — там много где этих бед натворилось!
— Так и сделаю, — кивнула Тшера. — А мы пойдём, пожалуй, чтобы вассальским плащом ничьих взглядов тут не тревожить.
— Вот это ты правильно решила, Кириа, — одобрил старший из наёмников.
После хмельной духоты трактира на воздухе показалось ещё холодней. Уже стемнело, но Нантога шумела, как днём, а её улицы всё так же были запружены людьми.
— Лучше нам всё-таки разделиться, — сказала Тшера, и Верд вопросительно на неё посмотрел. — Слухи расползаются быстрее тараканов, и Чёрного Вассала — одного, а не нескольких: с несколькими разом спорить всё-таки побоятся — вряд ли пустят на ночлег в приличное место. Заметил, в трактире подавальщицы к нам так и не подошли? Без меня такого бы не случилось.
Трактирный мальчик подвёл им кавьялов, и Тшера села в седло.
— Я подыщу ночлег в каком-нибудь захолустье, — сказала и толкнула Ржавь пятками.
— Какое-нибудь захолустье меня вполне устроит. — Верд нагнал её спустя несколько шагов, ведя своего кавьяла в поводу.
Тшера помолчала, размышляя.
— Пожалуй, ужин проще купить у уличных торговцев, чем искать по захолустьям в дополнение к ночлегу ещё и приличную еду, — наконец ответила она, поворачивая Ржавь к лотку, на котором в промасленной бумаге темнели жареными боками куски мяса в печёных овощах.
Торговка — дородная пожилая женщина, изобразила неискреннюю улыбку.
«Но уличные торговцы слишком любят деньги, чтобы отказать тому, кто готов их платить, кем бы он ни был».
— Заверни нам две порции, маира.
Тшера протянула ей горсть мелких монет, та их недоверчиво пересчитала, завернула в кулёк два ужина и отдала его не Тшере — Верду.
«Ну, хоть продали, и то ладно».
Ночлег отыскался и правда на самом отшибе, в покосившейся гостинице, где не было даже мальчишки-кавьяльного. Пришлось ставить кавьялов в стойло, рассёдлывать, чистить и задавать корм самим, да ещё за последнее и приплатить отдельно. Комнату им выдали одиночную, полуподвальную, с узкой, незастеленной лавкой вместо кровати и маленьким оконцем вровень с землёй, в которое сочился скудный свет от уличных факелов — в комнате не было ни свечи, ни лучины, не говоря уж о масляном светильнике.
— Чем богаты, киры, — неприятно улыбнулся им сухой согбенный хозяин, старательно растянув морщины в улыбку, но глядя с явным злорадством. — Других свободных комнат нет, только если с кавьялами в одном стойле.
Тшера этому ни на миг не поверила.
«Обозначили, что Вассал за человека не считается, и даже монеты это не исправят. Не человек, не зверь».
— Тесно, как в гробу, — сказала она вслух. — И лавка коротка — от колен ноги вниз свесятся.
«Придётся спать сидя».
Верд не ответил, невзыскательно улыбнулся и, опустившись на колени, погрузился в молитву.
Тшера забралась с ногами на лавку, упершись спиной и затылком в стену, скрестила руки на груди и прикрыла глаза. Верд молился долго, изваянием застыв в полутьме каморки. Неверные отсветы из окна блуждали по его лицу, золотисто высвечивая то тёмные брови с сосредоточенно углубившейся меж ними морщинкой, то опущенные ресницы, по-девичьи длинные и густые, то бьющуюся на виске жилку — единственный признак жизни в его недвижной фигуре, то упрямую линию губ, то абрис подбородка, сейчас словно покрытого инеем — едва пробивающейся однодневной щетиной.
«И ведь находит время каждый день бриться…»
Тшера искоса, сквозь опущенные ресницы смотрела на Верда, и сердце ныло, словно старый рубец на смену погоды. В мыслях чередой, один за другим, возникали лица умирающего отца, убитого цероса, погибших Виритая, Мьёра, Биария.
«И к гибели большинства я причастна…»
Верд поднял голову и посмотрел на Тшеру. Притворяться, что она до этого его не разглядывала, было глупо.
— Помолишься со мной за безвременно убитых? — спросил он, не назвав имён, но Тшера и без них поняла, о ком он.
«Лучше помолись, чтобы самому рядом со мной не стать безвременно убитым».
— Молитва уж ничего не исправит, — сказала и отвернулась, закрыв глаза, будто спать приготовилась.
Верд лёг чуть позже, прямо на пол, подсунув под голову свою тощую суму, и, кажется, сразу заснул. Тшере же не спалось. Промаявшись до занемевшей спины, она встала, бесшумно склонилась над Вердом — точно ли спит?
«Какой же красивый», — пронеслось в голове щемящее, неуместное.
