Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
Верд, кажется, звал её. А она всё стояла и стояла, сжимая рукоять опущенного Ньеда, не в силах пошевелиться. Воняло гнилым мясом и свежей кровью. Хрипло дышал потревоженный Кхаб. Небо начинало светлеть. Злые звёзды кусали холодом пустую ладонь и выедали сердце, и холод тёк по венам, заполняя нутро. По ту сторону тракта изломанной, неживой грудой застыло тело в нарядной, с вышитым воротом, но теперь изодранной и перепачканной рубахе.
«Всё-таки не сберёг её, замарал… А я не сберегла тебя».
Солнце давным-давно взошло, и вонь от медвежьей туши стала ещё гуще, но Тшера её уже не замечала. Она сидела на камне сгорбившись, облокотившись на разведённые колени. Перепачканные в земле руки безвольно повисли; растрёпанная коса развязалась из пучка и упала на плечо; к мокрому лбу и щекам прилипли чёрные прядки. Перед ней чернела свежей землёй зарытая яма в два широких шага длиной, а рядом — ещё не засыпанная — длиной в локоть. И в ней — отблески солнца плясали на обломках Мьёра.
Тарагат бросил все свои повозки. Как предположил Верд: похватал тюки с особо ценными тканями, перевязал их на свободных кавьялов и дал дёру верхом, взяв с собой племянника и Дешрайята, пока остальные сражались с медведем. Оставшимся не у дел животным он вскрыл горло — явно не хотел, чтобы его нагнали, если кто-то и выживет. Хорошо, что Ржавь и серый в яблоках вернулись с охоты позже прочих, когда Тарагат уже уехал.
«Тыковка и Яблочко…»
К Тшере неслышно подошёл Верд.
— Умер? — не поднимая головы, спросила она про Кхаба.
Верд кивнул. Тшера нетвёрдо поднялась на ноги, кивком указала на землю перед собой:
— Давай копать ещё одну.
Последней засыпали землёй могилу Мьёра.
— Как поступают с Йамаранами в таких случаях? — спросил Верд, но Тшера лишь пожала плечами.
— У меня таких случаев не было.
— А другие Вассалы?
— А до других мне не было дела…
Клинки вряд ли хоронили с человеческими почестями, скорее — лишённые аруха обломки отправляли в брастеон на перековку, но Тшера этим никогда не интересовалась: не думала, что переживёт собственные Йамараны. Но вышло иначе. Дезертир, конечно, сломанный клинок никуда не сдаст и новый не получит. Но Мьёра и не хотелось сдавать, его хотелось похоронить. Как человека. Как друга. В его могилу она бросила и деревянную бусину, снятую с бороды Виритая.
«Одна остаюсь».
«Ведь словно по нашему следу эта тварь идёт… — вспомнились слова Кхаба. — Владыка у нас щедр и ласков — не мог такой насолить кому-то, чтобы его так страшно прокляли».
«Если б тварь по его жизнь шла, кавьялам он бы горло не резал, чтобы фору выиграть. Но если сам он эту тварь ведёт… Тогда уж мой черёд горла резать, да не кавьялам. За Бира. За Мьёра. За Виритая. За родню девочки, в колдунстве оговоренной. И за того южанина, чью смерть мне приписали».
Тшера отряхнула руки и широким шагом пошла к Ржави.
— Куда мы теперь? — спросил Верд.
«Мы?»
— Я — за купцом подлючим. А куда ты — это уж твоё дело.
— Ты думаешь догнать его? Полдня же прошло…
— Я думаю отыскать его. И спросить за тварь эту, — кивнула в сторону медвежьей туши, так и валявшейся на тракте. — Он явно знает о ней побольше нашего. И за сосну ту людоедскую, и за…
Она осеклась, задохнувшись. В грудь словно сырой глины натолкали — ни слова не идут, ни воздух. И болело, всё нутро болело яростно, неистово, как будто амрану калёным железом жгли. Или сердце? Она с силой потёрла лицо ладонями, наверняка размазывая по щекам грязь. Верд стоял перед ней — взмокший, измаранный землёй и чужой кровью, и смотрел так, словно забирал часть этой боли на себя. И Тшере от его взгляда под сердце будто острый обломок ребра вонзился, и теперь где-то глубоко в горле хрипело и клокотало при каждом вдохе, отзывающимся надсадной болью, и жгло глаза, и хотелось уткнуться лицом в его тунику из некрашеной ткани, терзая и комкая её дрожащими пальцами с побелевшими костяшками.
«Какая слабость, Шерай, — раздался в ушах вкрадчивый голос Астервейга. — Какая низость. Давай, ищи силы в других, раз в тебе они иссякли. Ищи чужую нежность, как искала в Бире, Виритае, Мьёре… и даже во мне. Заполняй свою пустоту, ты ведь уже знаешь, чем это заканчивается…»
И белым пламенем вспыхнула злость.
— Что тебе от меня надо? — рявкнула, на шаг отступая от Верда. — Этот ублюдок нам не заплатил, полагаю, теперь каждый сам по себе, и придётся тебе искать новый найм. А я займусь своим делом, и оно тебя не касается.
— Знаешь, где его искать? — спокойно спросил Верд.
— В Нантоге поспрашиваю. Потом в Хаттасаре, трактирщик в Солбере говорил, что этот выблевок оттуда. А там видно будет. Но это моя забота. Тебе-то что?
— Я поеду с тобой.
Тшера ошпарила его самым непримиримым взглядом, каким только умела.
— Попутчики мне не нужны.
— Ты даже не знаешь, за кем охотишься.
— Вот и разберусь.
— И у тебя остался один Йамаран…
— И что? Станешь мне вторым клинком?
По губам Верда скользнула слабая, очень странная улыбка.
— Если нужно — стану.
— Ха. — Она села в седло — всё тело болело, она ужасно вымоталась, и взлететь так лихо, как хотелось, не вышло. — Это не твоя забота, — и пихнула пятками Ржавь, посылая её рысью.
Верд так и остался стоять позади, и Тшера спиной чувствовала его взгляд: чуткий, участливый и упрямый.
«Ты всё ещё идёшь за мной, Шерай, — раздался в ушах ненавистный голос Астервейга. — Я поступил бы так же, ведь чем ближе к тебе человек, тем проще ему всадить нож в твою спину… или сердце… Предательством или собственной смертью. Умница, Шерай. Одобряю».
«Пусть тебя веросерки сожрут и высрут, Астервейг!»
Тшера подстегнула Ржавь, и та перешла в галоп.
И вспомнилось, как Бир, пересев с авабиса на кавьяла, хотел научиться скакать галопом. «Ай, так боязно, но оттого лишь сильнее хочется!»
Не успел.
«Зря ты вступился за Чёрного Вассала, Биарий…»
16. Не человек, не зверь
Путь до Нантоги с обозом занял бы дней пять, но в одиночку на Ржави Тшера доберётся быстрее, хоть и выбрала дорогу длиннее, идущую подальше от брастеона — вероятность встретить на ней Чёрных Вассалов меньше, чем на большом тракте, да и вообще путников на ней меньше и оставаться незамеченной проще. Она бы
