Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
— Думаешь, он ссыкло? — спросил Кхаб ни с того ни с сего, хриплым от долгого молчания голосом — и рыкнул, прокашливаясь.
Тшера вопросительно приподняла бровь.
— Дешрайят, — пояснил. — Он хвастун, конечно, и модник похлеще некоторых девок… — сказал и тут ж сообразил, как это прозвучало. Потёр обмотанный цветастым платком гладкий череп, вновь прокашливаясь. — Я, это… Вообще-то не тебя сейчас в мыслях держал…
Тшера выждала паузу и ответила спокойно, но в тоне сквозили предостерегающие нотки:
— Я поняла, что не меня. Я ж тебе не девка, верно?
Кхаб вновь прочистил горло, уже пытаясь скрыть вырвавшийся смешок, одобрительно покачал головой, мол, ловка́, ловка! И продолжил:
— Но боец-то он справный, хоть и слишком любит тряпки, гребни да зеркала. Я видал его в деле. Меня не побьёт, но скимитарами вертит умеючи.
— Чего ж тогда сегодня стушевался?
Кхаб ухмыльнулся себе под нос, глянул на Тшеру сквозь пламя. В тени массивных надбровных дуг выражение его глаз разобрать было сложно, лишь вспыхивали в темноте зрачков отблески пламени, словно в них плясали, взмахивая хвостами, лукавые лисы.
— А ты себя-то видела, Чёрная? — сказал он, и во внешних уголках глаз залегли тонкие тени.
«Как морщинки от улыбки».
— Во взгляде — темнота, и следующий шаг не угадать: то ли усмехнёшься, то ли башку снесёшь. А с твоими вассальими умениями эта башка ни мигнуть, ни крякнуть не успеет, как покатится резвей гнилой помидорки. Дешрайят тебя прочитать не может и боится в тёмный омут нырять, да не столько башки лишиться, сколько осрамиться. Хотя и башки тоже жалко — косы-то сложные ему где потом плести? — кхекнул, и тени в уголках глаз стали заметнее.
— Но сам же драку предложил…
— А ты, что ли, никогда на рожон не лезла, когда тебя что-то пугало?
— Или ему есть что скрывать, потому под чужой маской ходит, но она неплотно ещё к собственному лицу приросла.
— Скрывать всем есть чего. И масок у каждого — в избытке.
Тшера усмехнулась, подбросив в костёр ветку.
«Что верно, то верно»
Взметнулся сноп искр и, подхваченный налетевшим ветром, ринулся прочь. От леса потянуло сладковатым смрадом. Тшера развернулась, принюхиваясь.
— Чуешь?
Кхаб сморкнулся в костёр и шумно втянул воздух, замер на вдохе, словно пытался его распробовать, а потом скривился. Порыв ветра принёс отчётливую вонь.
— Дерьмом, что ли?
— Гниющим мясом, — поправила Тшера.
Откуда-то издалека, словно из-за леса, донёсся звук — тонкий, полупрозрачный, высокий, плачущий на одной ноте, словно боль в старой ране на смену погоды. По ту сторону тракта, в черноте елей, что-то заворочалось. Тшера бесшумно встала, обнажив Йамараны, отступила от костра в сторону ельника, чтобы тот, кто тревожил сейчас еловые лапы, в свете огня не мог её разглядеть.
«Кем бы он ни был».
— Зверь? — над самым ухом спросил Кхаб.
Тшера не ответила, крадучись направилась к тракту. Если это звери, привлечённые запахом еды, лучше близко к лагерю их не подпускать. Если не звери — тем более. Кхаб, вытащив свой меч, остался поодаль на случай, если кто чужой явится с другой стороны.
После сполохов огня, глаза привыкали к ночной темноте не сразу. Тшера видела светлое полотно тракта и тёмную стену ёлок за ним, видела движущиеся тени внизу — качающиеся еловые лапы, но различить что-то под ними не могла. Волна по еловым лапам прокатилась из одного конца в другой, потом обратно, но на обочину так никто и не вышел.
«Хотя бы не стая. Кто-то один, но большой. Если человек, то верхом на кавьяле».
Налетел порыв ветра, закачал еловые макушки, принёс новую волну смрада…
«На давно сдохшем кавьяле. Или давно сдохший всадник?»
…И заунывную трель, похожую на зов охотничьего манка.
«Как будто злые звёзды поют свои погребальные песни…»
Тшера осторожно ступила на тракт, держа опущенные до поры Йамараны чуть на отлёте. Мьёр и Ньед смотрели остриями в стороны, грели ладони; плечи напряглись в готовности в любой миг вскинуть клинки; глаза жгло от напряжённого, немигающего вглядывания в черноту безлунной ночи.
«Почти слепота… — и нутро скрутило колючим холодом. — Слепота и звери…»
«Такой бесславный конец для лучшего моего Вассала… Ты его заслужила, Шерай».
В глубине еловой тьмы затрещало, словно кто-то пёр напролом, ближние ветки замолотили по воздуху и наконец выпустили из черноты… зверя.
В скудном звёздном свете разглядеть его получалось не слишком хорошо, но и этого оказалось достаточно, чтобы Тшера ощутила, как к горлу подкатывает тугой холодный ком, а её загривок становится дыбом. Источая тухлую вонь, по ту сторону тракта стоял медведь. Огромный и… полусгнивший. Свалявшаяся шкура висела на нём клочками — но не клочками шерсти, а лоскутами самой шкуры, отслаивающейся от тёмного мяса. Пасть скалилась, но зверь не рычал — просто его губы уже склевали птицы. Они же выклевали и медвежьи глаза, и теперь на одной половине морды чернела пустая разбитая глазница, а другая половина белела голой костью, оторванный с неё лоскут шкуры свисал с шеи, а пустота глазницы тускло светила жёлтым. С этой же стороны у медведя оголились и рёбра, но в их клетке что-то ещё болталось, зацепившись за кости, свешивалось вниз и маслянисто поблёскивало, как гнилые влажные тряпки.
Тшера хотела сглотнуть ком, но во рту стало слишком сухо. Этот медведь не мог быть живым. Но и мёртвым он явно не был. Зверь высветил её тусклым огнём пустой глазницы и замер. А потом рванулся на неё, словно его из пращи метнули. Она ушла вбок, полоснула Йамаранами по гнилой шкуре. Мьёр пропорол зверю грудь, Ньед зазвенел по оголённым рёбрам, но ни тот, ни другой вреда не причинили: медведь ловко развернулся и вновь полетел на Тшеру. Она увернулась от лапы, кувыркнувшись в сторону, рубанула по ней клинком, но кость не сломалась — лишь кусок срезанного мяса шмякнулся на землю. Зверя это ни на миг не замедлило, и Тшере вновь пришлось отскакивать и уворачиваться. И тут из темноты со страшным рёвом на него налетел Кхаб, вонзив меч тому меж рёбер — он не видел второго медвежьего бока с оголёнными костями. Медведь крутанулся с такой силой, что Кхаб не удержал рукоять меча, — он так и остался в боку у зверя. А тот нащупал Кхаба тусклым свечением, заменяющим ему глаз, и
