Юрий Брайдер - Особый отдел
— Ну, в зоне это проще простого. Каждый зэк на одежде бирку имеет с анкетными данными. Тем более во время драки наш Клык новичку передний зуб вышиб. С тех пор того стали звать Полклыка.
— Два брата — Клык и Полклыка, — усмехнулся Ваня. — Забавно… В чём же мораль сей басни?
— Подожди, я ещё не окончил. Списалась наша оперчасть с Главным управлением исправительно-трудовых работ. Там своё собственное расследование провели, поскольку опасение имелось, что это какая-то хитрая уловка, способствующая побегу. И вот что выяснилось. В конце войны наши войска освободили в Польше концентрационный лагерь. Была там и детская секция, в которой содержалась малышня от трёх лет и выше. Всех их вывезли в Союз и распределили по детским домам. На схожесть двух пацанов тогда внимания не обратили. Все скелеты, даже живые, чем-то друг на друга похожи. А в детских домах возраст определялся на глазок, имя давали по собственному усмотрению, фамилию — на всех одну. Чаще всего тамошнего директора. Короче говоря, братья-близнецы стали совершенно разными людьми. И встретились снова только через двадцать лет в зоне.
— Разве у них лагерных номеров на предплечье не имелось?
— Нет. Номера уже попозже накалывали, лет в семь, а они совсем сосунками были. Как только и выжили… Правда, под мышкой у обоих какие-то смутные значки имелись. Вроде как римские цифры.
— Они хоть сдружились потом?
— Где там! Люто друг друга ненавидели. Хуже, чем кошка с собакой. При каждом удобном случае опять бузу затевали. Пришлось новичка дальше по этапу отправить. И тогда наш Клык почему-то затосковал. Слёг в санчасть и там на спинке кровати повесился… Но и это ещё не всё! Едва печальная весть дошла до братца, который в это время находился уже за Байкалом, как тот сразу бросился под поезд. Вот тебе и вся мораль!
Ваня хотел спросить ещё что-то, но в дверь сторожки постучали.
Филька Удушьев оказался крепким малым, длинноруким и слегка сутулым. Вид он имел несколько отрешённый, словно обдумывал что-то очень важное или, наоборот, никак не мог собраться с мыслями.
В его облике тоже проглядывали вполне очевидные признаки вырождения, но не нынешние, вызванные кошмарной экологией, а древние, унаследованные ещё от тупоголовых и свирепых неандертальцев, скитавшихся по Евразии ещё двадцать тысяч лет тому назад и время от времени скрещивавшихся с нашими предками.
Люди этой породы обычно довольствовались малым, к лучшей жизни стремления не испытывали, способностей к работе, требующей ловкости и смекалки, не выказывали, зато отличались агрессивностью и немотивированной жестокостью, свойственной всем эмоциально неразвитым натурам.
При царе-батюшке эту дефективную публику на воинскую службу старались не брать, хотя во время революции многие смогли сделать стремительную, хотя и недолговечную карьеру. Самые яркие примеры тому — атаман Махно и комбриг Котовский. В советские времена из граждан неандертальского происхождения формировались строительные батальоны, но и в конвойных частях их тоже было немало. Любому рабочему инструменту они предпочитали лом и лопату, а оружию — штык.
Надбровья у Фильки Удушьева были как булыжники, из-под них на мир взирали пустые и невозмутимые глаза первобытного охотника. На Павианыча он глянул только мельком, зато Ваню изучал столь пристально, что тому даже стало немного не по себе. Пришлось вмешаться хозяину.
— Это мой дальний родственник, — пояснил он. — У него братан погиб недавно. Шёл себе, никого не трогал, а ему голову напрочь отстрелили. Тебе это ничего не напоминает?.
Филька Удушьев только пожал плечами, но свой мертвящий взгляд от Вани отвёл.
— Ладно, — Павианыч почесал одну босую ступню другой, отчего на пол посыпалась какая-то труха, похожая на опилки. — Помнишь, у тебя приятель был… Макарона, кажется.
— Марадона, — поправил Удушьев.
— Вот-вот… Что с ним сталось?
— Окочурился, — впервые в глазах Фильки мелькнуло что-то похожее на человеческое чувство.
— Но ведь он не сам по себе окочурился, так?
— Не сам, — согласился Удушьев. — Шмальнули его.
— Кто шмальнул?
— Дед один, — сказал Удушьев и чуть погодя добавил: — Мне так показалось.
— Трость у него в руке была?
— Может, и была. Не помню.
— Ты бы рассказал всё в подробностях. Мой свояк, между прочим, тоже какого-то старика подозревает. Но тот с тростью был.
Удушьев, не проронив ни слова, вновь уставился на Ваню. Павианычу даже пришлось кинуть в него чёрствой коркой.
— Ты что молчишь, Филя? Язык проглотил?
— Где-то я его видел, — протянув вперёд руку, Удушьев указал на Ваню.
— Здесь и видел, — сказал Павианыч. — Он ко мне иногда захаживает.
— Нет, не здесь… В городе видел. Он в тот раз девкой был. С косичками.
Ване пришлось оправдываться, что он крайне не любил.
— У меня сестра-двойняшка есть. Та действительно с косичками ходит.
— Нет, — Удушьев покачал головой. — Это ты был. Что-то здесь не чисто.
Дело принимало совершенно нежелательный оборот и, стараясь как-то разрядить обстановку, Павианыч сам перешёл в наступление.
— Я замечаю, тебя в последнее время глюки стали посещать, — заявил он. — Надо меньше травку курить.
— Это ты кому? — Удушьев вперился в Павианыча.
— Тебе, кому же ещё… — старик слегка осёкся, что для него было как-то нехарактерно.
— Я думал, ему, — в голосе Удушьева появились зловещие нотки, — вы же свояки… Имеешь полное право указывать. А меня не касайся. Ты мне — никто. Понял?
— Понял. — Павианыч закашлялся, словно костью подавился. — Ты, Филя, только не нервничай. Вспомни, как дело было. Вы, наверное, отправились с Марадоной в город погулять?
— На гоп-стоп мы отправились, — с поистине детской непосредственностью сообщил Удушьев. — Кумар совсем задолбал. А в карманах ни шиша.
— Это когда было — зимой, летом?
— Осенью. Рано темнело.
— Ну и как, пофартило вам?
— Нет.
— Мало взяли?
— Вообще ничего не взяли, — неприятные воспоминания заставили Удушьева оскалиться. — Ещё и газом нас угостили. Чуть проморгались.
— Что потом было?
— Потом в какой-то двор зашли. Старика там увидели. Прогуливался. Одет прилично. Решили взять на абордаж.
— Он там один прогуливался?
— Один. А иначе чего бы нам суетиться…
— Трость при нём была?
— Не помню.
— Ну хорошо, как вы со стариком обошлись?
— Подошли. Тряхнули хорошенько. Говорим: «Бабки гони, старый пердун, а иначе досрочно дуба врежешь. Освежуем, как скотину».
— Представляю, — тяжко вздохнул Павианыч. — Дошли до него ваши добрые слова?
— Дошли. Проситься стал. Дескать, всё отдам. Только не убивайте.
— И что он вам отдал?
— Котлы с лапшой и лопатник.
— Документы в лопатнике были?
— Документы он попросил вернуть. За это, грит, подарю вам булавку от галстука. Рыжую, с брюликом. Больших денег стоит.
— И вы, конечно, согласились?
— Согласились. На кой хрен нам его пенсионные ксивы!
— И что это за булавка была?
— Булавка как булавка. Я толком и не рассмотрел. Но тяжеловатая, с блеском. Мне её старик в лацкан воткнул, — Удушьев приложил ладонь к груди.
— Почему тебе, а не Марадоне?
— Старика-то в основном я бомбил. Марадона на подхвате был.
— На этом вы и расстались?
— Не сразу. Напоследок мы его кишени прошмонали, велели молчать в тряпочку и пошли своей дорогой.
— Что же с Марадоной случилось?
— То и случилось…
— А подробнее нельзя?
— Можно. Когда мы к фонарю подошли, который у подъезда горел, Марадона у меня иголку выпросил. Стал рассматривать. У него шалава в Хотькове имелась. Наверное, ей хотел подарить.
— Ты что в это время делал?
— Чуть вперёд прошел и присел. У меня шнурок развязался.
— Долго он иголку рассматривал?
— Недолго. Выругался и говорит: «Никакое это не рыжьё! Да и брюлик не брюлик! Обули нас в лапти, как последних мазуриков!» Вот тогда всё и случилось!
— Что случилось? Яснее выражайся.
— Слышим, старик нас окликает. Вроде у него ещё что-то есть. Марадона сдуру в ту сторону повернулся. Тут его и шваркнуло. Кровь аж до меня долетела, будто дождик теплый.
— Ты выстрел слышал?
— Не помню… Нет. Только хлопок. Как в ладоши.
— Тебя, значит, осколки не задели?
— Не было никаких осколков. Я бы услышал.
— Как ты повёл себя дальше?
— Как-как… К Марадоне бросился. А у него вся грудь разворочена. Дырка с колесо. Дым валит. Сгоряча я его на себе ещё через два двора пёр. Потом собаки начали брехать. Гляжу — не дышит. Бросил его в каком-то закоулке.
— Того старика ты уже больше не видел?
— Видел.
— Когда?
— Каждый раз, как накурюсь хорошенько. Приходит, сволочь, и свою иголку в меня втыкает.
— Где всё это произошло?
— В городе.
