Владимир Перемолотов - Урал атакует
Маша перевела взгляд, наполненный болезненным мучением, взгляд изогнувшего брови, готового заплакать Пьеро, с потолка на подошедшего гостя, и в тускло–карих глазах блеснул слабый огонек.
— Костя? Ты… вернулся? Я думала… Мы больше не увидимся.
— Да, я вернулся. — Он взял стул и сел рядом.
— Зачем ты пришел? Видишь, я не в форме.
Он взял ее руку. Она оказалась слабой и легкой, как пушинка, но горячей.
— Зачем? Неважно. Просто… Все это время я думал о тебе. Понимаешь? Я идиот. Я жестоко ошибался. И только теперь я понимаю, что хочу быть с тобой как никогда. Я пришел сказать тебе это. И еще…
Она мягко освободила руку и приложила палец к губам. Костя заметил, как в ее глазах мелькнуло что‑то прежнее, игривое и доброе. Он, скорее инстинктивно, огляделся по сторонам. Женщины у противоположной стены спали. Другая больная, которая находилась сзади, подозрительно шевелилась.
— Тсс. Я все понимаю. Я знала, что ты придешь, — вполголоса сказала Маша.
То есть это было произнесено почти шепотом, с той знакомой ему детской хрипотцой, как говорит маленькая болеющая ангиной девочка сидящему у постели отцу, что ему не стоит беспокоиться, что ей уже лучше.
— Нет, позволь мне сказать. — Костя снова взял ее руку. — Если я в чем‑то виноват, если чем‑то задел тебя тогда… Я прошу прощения.
— Ну что ты. Все нормально. Я ни в чем тебя не виню.
— Вот и здорово, вот и прекрасно. Теперь ты выздоровеешь, и мы всегда будем вместе.
— Всегда–всегда? — для подтверждения спросила в ней маленькая девочка.
— Всегда–всегда, — ответил в нем зрелый муж.
— Думаешь, я поправлюсь?
На спинке кровати висело полотенце. Костя сдернул его и аккуратно вытер ей мокрый, горячий лоб.
— Ну конечно поправишься. Врач сказал, очень скоро тебе станет лучше, — соврал Костя. — Они уже знают, как победить эту болезнь.
— Я не хочу умирать, Костик! Здесь, одна, совсем одна, сгинуть в чужом городе, в этой странной больнице. Я боюсь, понимаешь? Я очень не хочу умирать.
Страх проскочил в ее вдруг оживших глазах.
— Ты уже не одна. Ты со мной. И мы будем жить долго–долго.
— Ты обманываешь меня, я знаю, ты обманываешь.
У Кости заиграли желваки на скулах.
— Я говорю правду, — чуть подумав, сказал он и посмотрел ей прямо в глаза. — Ты непременно выздоровеешь. А я буду приходить к тебе каждый день, пока тебя не выпишут отсюда.
Он и сам уже начал верить себе. И она успокоилась. Ибо, когда в собственную ложь начинаешь верить сам, в нее уже легко поверят другие.
— Хорошо. Я буду ждать тебя. Каждый день. — Маша прикрыла веки.
Ему показалось, что она, как это бывает с изможденными больными, резко забылась отрывистым сном. В эти минуты он испытывал такую жгучую жалость, как, может быть, когда‑то в детстве он ощущал жалость к больному раненому щенку, принесенному с дождя и потом так и не оклемавшемуся. И он протянул руку, чтобы снова вытереть ей лоб и чтобы затем пригладить распластавшиеся по серой подушке волосы. Но она так же неожиданно приоткрыла глаза, и в щелочках под веками пугливо забегали зрачки.
— Костик, ты здесь? Ты ведь не уйдешь сейчас? — громким, но сбивчивым голосом спросила
— Нет, что ты! Конечно нет, — спешно ответил он. — Я буду рядом, пока не выгонит строгий доктор.
— Ах, этот… Он хороший…
Тут Маша будто поперхнулась и начала обильно кашлять. Кашель был жуткий, словно вырывался из самой глубины чрева. Костя принялся беспомощно озираться — он потерялся.
Но тяжелобольные соседки лежали недвижимы, словно мумии. А в палату никто не заходил. На глазах Маши проступили слезы. Он взял‑таки полотенце и обтер ей лицо. К счастью, приступ быстро прекратился.
— Расскажи мне, — выдохнула она. — Расскажи мне… Где ты был… Все это время… С той последней встречи… Когда ты заходил ко мне… С запахом водки.
На секунду Костя невольно улыбнулся. Ему вспомнился тот день: как он бродил под ее окном и не решался и потом принял где‑то в кафе для смелости, и зашел к ней, и как она была холодна с ним. А вот теперь оказывается, в тот день она почувствовала его легкий перегар.
— Я уезжал, — сказал он. — Ведь я приходил прощаться. Но там, где я находился, ничего хорошего не случилось. Об этом не стоит даже рассказывать. Да я и не могу. Потому что это не только моя тайна, но и еще нескольких людей.
— Хорошо, можешь не рассказывать, — шепотом согласилась Маша. — Главное, что ты вернулся.
— Да, наверно, это главное.
— Ты знаешь, с тех пор я думала о тебе… Нет, не с тех пор, а всегда…
— Я тоже все время думал о тебе, — сознался Костя.
На ее бескровном лице промелькнула едва уловимая улыбка.
— Как странно. Какие мы…
Маша опять закашлялась. Лицо ее исказилось. Но оно почему‑то показалось Косте забавным, и он испугался этого чувства.
Тут в палату вошел доктор. Он осуждающе поглядел на Муконина. Тот опустил глаза. Доктор приблизился к захлебывающейся кашлем больной и налил ей воды из графина. Девушка приподняла голову и сделала несколько глотков. Кашель отпустил. Маша вздохнула со стоном и откинулась на грязную подушку.
— Коллега, нам пора! — сказал доктор в сторону Кости.
И это прозвучало неожиданно громко, как колокол церкви среди полуденной суеты города. Одна больная даже заворочалась, из‑под одеяла появился морщинистый лоб в седых пепельных космах и моргнул черный глаз.
Костя взял теплую Машину руку и крепко сжал.
— Ну все, до завтра, — еле слышно произнес он.
Но Маша поняла и кивнула головой.
На следующий день после пробуждения Костя отказался от спиртного. Приняв кружку черного чая, он собрался и вышел из дома. По дороге в больницу Костя купил за немыслимую цену букет — две оранжевые и одна красная герберы (он вспомнил, как она говорила, что это ее любимые цветы). В придачу Костя взял фрукты, какие нашлись в магазине, — яблоки.
Но доктор встретил его с серьезным, скорее угрюмым лицом.
— Вряд ли сегодня что получится.
— А что такое? — Костя нахмурился.
— Вашей больной ночью стало значительно хуже.
— Она в сознании? — В груди у Кости похолодело.
— Да, но у нее частичная амнезия. Смутное ощущение реальности. Плюс одышка, тахикардия и… Я боюсь, что вот–вот начнется отек легких.
— Тогда я тем более должен ее видеть.
Доктор глубоко вздохнул.
— Даже не знаю, что с вами делать.
Костя было потянулся к кошельку, но врач сделал упреждающий жест рукой.
— Да что вы, в самом деле думаете, что я только из‑за этого? Что ж я, не понимаю, что ли, черт возьми?! — Он вдруг вскипел, и Костя удивился, что он, с виду спокойный, может так поменяться.
— Надевайте халат! Пойдемте, — приказал доктор.
Маша действительно выглядела куда хуже, чем вчера. Глаза ее, некогда живые, озорные, полудетские — Костя хорошо запомнил их такими, — глаза ее стали стеклянными. Если накануне в них еще что‑то теплилось, то теперь все затухло. Вырисовывающийся под кожей череп и бледный, чуть желтоватый цвет лица навели Костю на дурные мысли. В нем все упало, комната поплыла перед глазами.
Маша лежала запрокинув голову, тяжело дыша. Когда Костя сел над ней, ничего не изменилось. Но больная узнала его.
— Костик?.. Что со мной?.. Почему мне так плохо?
Она спросила, словно он и не уходил со вчерашнего дня. Будто был здесь. Всегда.
— Ты приболела. Но это пройдет. Скоро пройдет, — глотая застрявший комок, произнес Муконин.
— Мне трудно… дышать, — вполголоса пожаловалась девушка. — И голова раскалывается… Мне холодно, Костик, жутко холодно. Согрей меня.
Стоило ей подумать об этом, как легкая дрожь охватила все ее тело. Костя наложил руки и сжал прикрытые одеялом деревянные девичьи плечи.
— Все будет хорошо, слышишь? — Его голос дрогнул, и он сам удивился этому. — Скоро все будет хорошо, только потерпи немножко.
— Сколько? Сколько мне еще терпеть? — шепотом проговорила она.
— Совсем чуть–чуть.
В палату вошла медсестра, сухопарая женщина с седыми волосами, выбивающимися из‑под белой форменной шапочки. На ее лице была печать мании ворчливости, характерная для многих уборщиц и некоторых медсестер. В руках у нее маячил шприц. Она выгнала Костю со стула, села сама и принялась протирать ваткой вену на дрожащей Машиной руке.
— Не бойтесь, это жаропонижающее, — веско сказала она, заметив попытку испугаться со стороны больной.
Медсестра поставила укол и сразу ушла. Костя снова сел на стул, у изголовья девушки.
— Костик, — позвала она, подняв веки.
И голос ее прозвучал словно из‑под земли. Но в глазах появилось что‑то живое, разумное. Маша вдруг просветлела, как будто на минуту к ней вернулись необычайная ясность и живость.
— Костик, я должна сказать тебе…
— Не волнуйся, тебе нужен покой. — Он взял ее почему‑то холодную, как у покойника, руку.
— Нет, не перебивай меня… Потом будет поздно… Я должна сказать тебе… — Удушье снова охватило Машу. Ей требовались большие усилия, чтобы выдавать отрывистые фразы: — Там, тогда, помнишь?.. Мы встретились, и ты привел меня к себе… Мне было холодно и страшно… А ты дал мне тепло и защиту… Мне было грустно и одиноко… А ты развеял печаль и подарил частичку себя… Я не знала куда идти… А ты стал добрым спутником и указал путь… С того первого дня… Нет, вечера… Я полюбила тебя… Я и сейчас… Только ты так и не понял.
