Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
«Тогда бы тоже оттолкнул? Почему?»
А Кхаб и не думал махать ни кулаками, ни оружием. Он яростно отряхнул зад от налипшего сора и пошёл вокруг лагеря — слишком быстро для внимательного дозора.
«Почти сбежал».
— Я никому не разболтаю, — бросила Тшера ему вслед. — Если повода не дашь.
— Да катись ты с пригорка! — огрызнулся Кхаб, не сбавляя шага.
В эту ночь они больше не заговаривали. Кхаб обходил место стоянки чаще необходимого, вслушиваясь в ночную тишь и вглядываясь в темень, а когда возвращался, в дозор уходила Тшера.
«Тарагат, хитрец, знал, кого с кем ставить, чтобы бдительности за разговорами не теряли и дозором ходить не ленились», — мысленно усмехалась она, в очередной раз неспешно обходя лагерь.
Занимался рассвет. Уже можно было разглядеть чернёные отблески реки, тревожимой редким рыбьим всплеском; над водой, как пенка на молоке, собирался туман. На фоне розовеющего неба сидел на коленях недвижный чёрный силуэт.
«С тобой… себя в грязь вмешивать. Северянин это понимает», — прозвучало в голове почему-то уже голосом Астервейга.
Глупая, не стоящая внимания фраза некогда обиженного каторжника запуталась в мыслях, словно репей в собачьей шерсти, и теперь колола.
«А если бы Верда вчера прямо спросила — почему? Как бы ответил?»
Тшера неслышно приблизилась к нему со спины, глянула сквозь задумчивый прищур: заговаривать или нет? Но чутьё подсказывало, что Верд её уже заметил.
— Не спится?
— Светает, — ответил он, не открывая глаз. — Лучшее время для утренней молитвы.
— Ты молишься едва ли не больше скетхов-амарганов, — хмыкнула Тшера.
— Ты знала амарганов? — с любопытством спросил Верд, подняв на неё взгляд.
Тшера подумала о Мьёре в человеческом облике и ответила не сразу.
— Нет. Но и тех, кто молится аж по два раза на дню — тоже.
— Больше двух раз, — улыбнулся Верд.
— Больше?! Куда уж больше?
— А сколько молятся Чёрные Вассалы?
Тшера фыркнула.
«Молитвенники из Вассалов, как из хромой курицы кавьял».
— Вассалы исполняют обязательные молитвы в молельном зале раз в десятидневье. Мало кто зовёт Первовечного чаще. Если, конечно, его имя — не присказка в разговоре.
Судя по взгляду Верда, он удивился, хоть лицо его выражения не поменяло.
— Вассалы работают с Йамаранами — с арухом амарганов — они ближе всех к благодати Первовечного, — сказал он. — Как можно при этом вспоминать Первовечного лишь раз в десятидневье?
Тшера задумалась, качнулась с мыска на пятку.
— Имена Йамаранов мы призываем гораздо чаще имени Первовечного, ты прав… Наверное, Вассалы так привыкли к своей избранности, что не считают нужным сверх обязательного обращаться к нему.
В его полуулыбке Тшера прочла сожаление.
— Выходит, они считают, что за одну молитву, и ту обязательную, Первовечный должен отплачивать им всё оставшееся десятидневье? Но кто кому тогда служит?
Тшера вздохнула, скрестила руки на груди — разговор переставал ей нравиться. Да и задерживаться без нужды в дозоре не стоило.
— Я не знаю, кто что думает… Сама я не молюсь уже очень давно, — зачем-то сказала и тут же пожалела, увидев, как поменялся взгляд Верда. Нет, он не осуждал, но на дне зелёных глаз вместо золотистых искр зажглось то же скорбное сочувствие, которое она видела в глазах старого скетха, блюстителя главного молельного зала Хисарета.
— Но почему?
— Потому что всё без толку.
Ответ прозвучал грубо, словно плевок.
«Словно напутствие катиться с пригорка гнилой помидоркой. Уйти сейчас, не оставив после себя обиды, уж не получится».
— Говорят, чтобы получить ответ, нужно уметь задать вопрос, — добавила Тшера мягче. — И будто ответы прячутся в самих вопросах, нужно просто уметь их отыскать. Я не сильна ни в том, ни в другом.
— Когда мы просим Первовечного указать путь, он не создаёт для нас новых дорог. Он показывает уже существующие, ускользнувшие от наших глаз. Но выбирать должны мы сами, ведь ответы — в нас, в нашей амране — крупице света Первовечного. И чтобы их найти, нужно этому свету доверять. Ведь мы слышим лишь тех, кому доверяем.
— Доверие — лишний повод получить нож в спину, — ответила Тшера, не разнимая сплетённых на груди рук.
«А в черноте вассальского сердца крупицу света уж не отыскать».
Разговор повернул в совсем неприятное русло, следовало его заканчивать, а лучше бы и не начинать вовсе, но в голову не шло ни одной подходящей фразы.
«Уж лучше бы спросила, почему отказал».
— Пойду. Кхаб один на страже остался, — сказала и мысленно поморщилась от того, как нелепо прозвучало.
— Да сохранит тебя Первовечный на всех путях твоих, — мягко ответил Верд, как тогда, в кабаке, где они впервые встретились.
«Первовечному нет до меня дела, а дороги мои давно превратились в бурелом».
Солнце катилось к полудню; Тшера ехала в голове обоза с Дешрайятом, тот явно с ней заигрывал — осторожно и негрубо, но Тшере это не нравилось. Дешрайят привык к женскому вниманию — об этом говорили его манеры и умение ненарочито и завлекательно себя подать, но это внимание ему нравилось не потому, что он любил женщин. Дешрайят любил себя — любовался собой и ждал ещё большего любования от окружающих, и очередная дурочка в его постели становилась даже не трофеем, — просто очередным свидетельством его собственной неотразимости. Это сквозило в его взглядах, жестах и особенно — в разговорах. О чём бы ни зашла речь, всё сводилось к его собственной персоне, причём довольно скоро.
— Ты ведь из Хисарета? — спрашивал он у Тшеры.
— Можно и так сказать, — уклончиво отвечала она.
— И, верно, много путешествуешь? Расскажи, в каких местах довелось побывать, что занятного увидеть? Я, до того, как к Тарагату нанялся…
А дальше можно было не отвечать и даже не слушать, потому что дальше следовало длинное, не слишком правдивое повествование, пересыпанное красивыми словечками и витиеватыми оборотами, призванными в глазах (ушах?) слушателя добавлять уму рассказчика остроты, а его манерам — изящества. Дешрайят рассчитывал пробудить в Тшере хотя бы интерес, но пробудил лишь глухое раздражение, которое теперь ворочалось где-то в кишках, временами порыкивая и отдавая мерзкой приторностью на языке.
Их нагнал на своём кавьяле Тарагат.
— Там, за рощей, деревушка, — сказал он, — и в ней — отличный кабак. Завернём отобедать. — Потом добавил погромче, обращаясь к тем, кто ехал с его обозом впервые: — Только учтите: за обедом ни локти, ни что-то ещё постороннее на стол не класть! Иначе хозяин трактира это за проклятье посчитает. Здесь свои суеверия.
— Я однажды в этом трактире наелся так, что скимитары за поясом дышать мешали, — усмехнулся Дешрайят, когда Тарагат уехал
