Алексей Ивакин - Прорвать блокаду! Адские высоты
— Эй, мужики! Подъем! Вот, журналисты приехали! — в землянку ворвалась Рита, совершенно нечаянно ткнув оператора локтем в область поясницы.
— Какие, в задницу, журналисты! Я же со сна! — орет в ответ Еж.
— Дуб ты, а не сосна! — спокойно язвит Рита. — Завтрак готов.
— Слушайте, бабы… Да, Рита! И ты тоже! Идите все… К костру идите! — мы сейчас.
Рита утаскивает журналистов к столу. Мы же одеваемся, переругиваясь тихонечко.
— Кой черт с такого с ранья их принесло? — ворчу я.
— Дед! Время уже девять! Какое сранье в девять часов?
— Физиологическое…
Через несколько минут из землянки по очереди выползают бледные тени вчерашнего дня и гуськом, отправляются в поисковый ватерклозет. А потом ходячие обмороки ополаскиваются в речке. И только после этого превращаются в людей.
И начинают мрачно пить кофе за столом. Журналистка с опаской посматривает на нас. Действительно. Один Еж в шинели на голое тело чего стоит. Да и я не лучше — в пуховике, но без штанов. Буденный — в тельняшке и шортах. На голове у него та самая будёновка. Только Змей более-менее прилично выглядит. В очках. На его лице хотя бы отблески интеллекта, в отличие от наших.
На наших рылах — щетина. В наших рылах — дымящиеся сигареты. В наших руках кофе с чем-то крепким. На наших руках — царапины и ссадины. А в сердцах — вчерашний день. Впрочем, кого это волнует, кроме нас самих?
После первой кружки кофе Еж, наконец, говорит, тупо глядя на стол:
— Слушаю вас внимательно…
Журналистка тут же оживляется как воробей, увидавший бесхозную корочку хлеба на заплеванном асфальте:
— Добрый день! Мы журналисты с канала 'Петербург — ТКГ', делаем репортаж о поисковиках. Нам посоветовали приехать к вам, сказали, что вы очень колоритно живете…
— Запихать бы этому советчику… — начинает бурчать Юди. Но тут же замолкает, потому как получает от Риты поварешкой по лбу.
Оператор индифферентен к происходящему. Это у них профессиональное, наверное. Они мир воспринимают только через объектив.
— Делайте, — милостиво разрешает Еж.
И они начинают делать. Снимают землянки. Задают вопросы детишкам, снующим туда-сюда. Вопросы, как правило, дурацкие. Типа, а чем вы здесь занимаетесь? Дети иногда впадают в ступор, но потом, все-таки, отвечают — типа мы тут работаем. Типа, а как вы тут работаете — а, типа, руками. Расскажите! Очень интересно!
А мы, оказывается, не умеем рассказывать. Да и как тут рассказать — поиск это нудная, грязная и кропотливая работа. Это надо изнутри переживать…
— Давайте мы лучше покажем! — дергает меня какой-то черт за язык.
Журналистка немедленно соглашается. Еж закатывает глаза. Буденный стучит себе по лбу указательным пальцем. Тем же пальцем Змей крутит у виска. А Юди показывает мне огромный свой кулак. Однако слово — не воробей. Нагадит — не отмоешься.
Поэтому через полчаса мы отправляемся в лес с полным рабочим снаряжением и журналисточкой. Оператор все так же равнодушен ко всему. Он снимает все, что попадается — старые раскопы блиндажей, траншею, в которой мы недавно ковырялись, окопчики, холмики с крестами.
В одном месте приходится перетаскивать журналисточку на руках. Она приехала в туфлях, а тут ходят люди в сапогах. Очень уж болотисто. Ее с удовольствием хватает в охапку Дембель, немедленно прошедшийся по всем выпуклостям своими лапами. Журналисточка повизгивает, но не вырывается. А куда она денется со своими беленькими туфлями посередь размешанной нашими сапогами грязищи? После трясинки Дембель с видимой неохотой отпускает ее. А потом, отвернувшись от девочки, показывает большой палец и ухмыляется
— Я б ей вдул… — бормочет Змей, завидуя Дембелю. — А ты, Дед?
— Она мне во внучки годится… — ворчу я, а сам рассматриваю обтянутые джинсой полушария ниже ее голой талии. Ничего такие полушария. Выдающиеся.
Наконец, мы приходим на место. Небольшая сухая полянка. На ней много железа — осколки. Одни осколки. Проверяли ее десятки раз. Молодняк тут учится на щуп отличать железо от дерева. Хотя чему тут учится? Элементарные вещи — дерево пружинит, металл звенит. Камни тоже звенят. Но немного глуше. Кости…
Кость!
Пока Еж втирает журналистам про ожесточенность боев под Ленинградом, мой щуп находит косточку.
Все рады. Особенно журналисты. Еще бы…
Мгновенно делаем раскоп. Ищем, ищем, ищем. Я сижу рядом, рассматриваю фалангу пальчика. Именно пальчика. Косточка маленькая. Одновременно трындю в камеру замогильным голосом:
— Кость человеческая, возможно здесь лежат останки бойца Красной Армии. Погиб он не раньше сентября сорок первого и не позже января сорок четвертого…
— Как вы определили? — удивленным голосом спрашивает девица.
Я теряюсь от вопроса. Кто-то подает голос:
— Он экстрасенс!
— Правдааа? — глаза журналисточки становятся больше полушарий.
Историю учить надо!
— Это года блокады Ленинграда. А здесь места попыток этой блокады… — тоном усталого профессора математики я объясняю что такое 'сложение' первокласснику.
— А скажите, может быть стоило объявить Ленинград открытым городом, дабы избежать ненужных жертв?
Над полянкой вдруг тишина, которую называют зловещей. Желание втопить саперкой промеж красивых разлётистых бровей, видимо, отражается на моей морде так, что журналистка отшатывается:
— Давай заканчивать, — говорит она оператору. Потом встает полубочком, принимая нужную позу и на фоне нас, ковыряющихся в грязи, говорит:
— Вы смотрели репортаж с места прорыва блокады Санкт-Петербурга. С вами была…
Имя девицы я не расслышал, изумившись новому термину. Ага… А переломная битва была Волгоградской…
— Мальчики! А можно еще вопрос? — спрашивает она.
У всех одна и та же мысль: 'Спрашивай и вали уже…'. И только Дембель мечтает снова перенести ее через трясину. Это видно по его похабной улыбке.
— Мальчики, а как вы тут отдыхаете, развлекаетесь?
Лежавший на пузе, Еж встает на колени. Вытирает грязь с лица. Перегарно выдыхает:
— В бегемотиков играем…
— Это как? — интересуется журналистка и тут же дает знак оператору — 'включай, мол, камеру'
— Сейчас покажем… Юдинцев!
— М?
— Идем, покажем девушке бегемотиков?
Юди, самый большой и самый тяжелый из нас, понимает все и сразу соглашается:
— Идемте, барышня…
Они подводят ее к воронке, заполненной болотной водой.
— Вот тут вставайте, иначе не поймете…
Они ставят ее на самом краю.
Оператор увлеченно снимает. Мы увлеченно наблюдаем за Ежом и за Юдинцевым. Оба отходят на несколько шагов.
— Три-четыре…
— БЕГЕМОТИКИИИИ!!! — орут они на весь лес и разбегу плюхаются в воронку. Мощный всплеск окатывает барышню с головы до тех самых туфелек.
Она разевает рот как рыба, а мы ржем на весь лес. Оператор и тот хмыкает. Вот такие у нас тупые шутки. Еж и Юди, словно крокодилы, лезут на берег — все мокрые, в ряске и грязи. Журналистка стирает грязь с лица рукой, потом лезет в сумку, достает салфетку и начинает вытирать личико. И тоже хихикает. Натужно так.
А потом такой дурацкой толпой, смеющейся на весь лес, мы провожаем журналистов до лагеря. Откуда журналисты сматываются еще быстрее, чем приехали.
Но, перед тем как исчезнуть в лесу, она вдруг оборачивается и говорит.
— Спасибо вам!
По-человечески так говорит.
— Я двадцать пять лет в Питере живу, не знала такого…
В глазах ее блестят жемчужинки слез. Настоящих слез.
Надо же…
А потом она исчезает — красивая девушка в грязно-белых туфельках…
А мы ждем, когда Юди и Еж переоденутся, слушаем рассказ Дембеля про 'У нее такие булки!'
А костей на той поляне так, кстати, больше и не было. Один пальчик.
Набрав сухпая, вместо обеда, мы снова разбредаемся по лесам. Я иду один. Хочется одному побыть. И я снова в лесу. Бреду от воронки к воронке, от горя к горю. Щуп то по камням стучит, то по осколкам бренчит, то от корней отпрыгивает.
За спиной журчит Черная речка. Мне — тридцать семь. Это моя — Черная речка. У каждого она есть. У Пушкина была своя. У меня эта…
Щуп уткнулся во что-то большое. И какое-то странное. Вроде бы и мягкое, а стучит металл. Странно. Сердце обрадовалось. А потом еще больше обрадовалось. Подсумок. А в подсумке…
Взрыватели в подсумке. Для противотанковых гранат. Ртутные. Осторожненько их в сторону… Так… Значит надо копать… Размахиваюсь с силой. Втыкаю лопатку в дерн.
Последнее, что я вижу, вспышку и летящий прямо в лоб черенок малой саперной…
…На голове мокрые волосы. 'Кажется, дождь пошел' — думаю я словами Пятачка. Дождь и впрямь идет. Постепенно прихожу в себя. Дерганной болью стучит правый висок. Я машинально прикасаюсь к нему. Потом слизываю кровь с пальцев. Чем это меня? На лопатке небольшая выбоина. Постепенно догадываюсь. Еще один взрыватель был. Был и хлопнул. Достаю фляжку с водкой. Потом бинт. Зубами раздираю упаковку. Нож вытираю о штанину. Плещу водкой на бинт. Протираю им нож. Потом отрезаю этим ножом кусок бинта. Щедро плескаю на этот кусочек. Потом протираю ранку-царапинку. Лоб, блин, болит. Синяк будет, наверно. Ранку на виске щиплет. Иду к речке. Долго умываюсь, фыркая как морж, снова протираю. Снова умываюсь. Потом достаю таблеточки цитрамона. Сжираю сразу шесть штук. Запиваю водкой. А руки-то дрожат… Кровь, вроде бы, не идет больше. Поэтому достаю из рюкзака банку с кашей и начинаю жрать. Еда в горло не лезет, но я заставляю себя работать челюстями.
