Игорь Поль - Штампованное счастье. Год 2180
Я где-то читал, как в давние времена во Французском иностранном легионе, помимо уголовной швали, служили художники и поэты. Писали стихи и рисовали наивные акварели в перерывах между монотонной гарнизонной службой и карательными экспедициями. Жаль, что я не умею рисовать. Да и негде здесь. Я бы набросал крупными мазками серо-голубой полосатый шар над головой. А потом порвал бы бумагу в клочья, чтобы избавиться от его призрачного света.
Амальтея. Имя этого проклятого богом сгустка замороженного дерьма придумано Камилем Фламмарионом – увлеченным чудаком-астрономом, жившим на Земле в девятнадцатом и двадцатом веках. Так звали нимфу, вскормившую Зевса-младенца козьим молоком и в благодарность за это вознесенную им на небо и превращенную в звезду. На деле тут нет ничего общего с красивой легендой. Никакого молока. Амальтея – жуткий, бесчувственный вампир, пьющий наши жизни. Кажется, будто камни и лед высасывают из тебя тепло. Жрут, захлебываясь, и никак не могут насытиться. Когда мы делаем привал и сердце перестает гулко бухать в ушах, я слышу жадные сосущие звуки, с которыми невидимый паразит поглощает наши силы. Сопротивляясь ему, батареи разряжаются уже через несколько часов. Приходится таскать в штурмовом ранце запасные и экономить энергоресурсы, выставляя температуру на минимально допустимую отметку и до предела уменьшая обогрев.
Холод. Промозглая ледяная сырость. Какой-то шизофреник нарисовал огромную сферу и раскрасил ее неровными полосами. Блекло-голубое, серое и коричневое в четверть неба. Трудно сказать, что видишь. Этим цветам не придумано названий. Тактический вычислитель отказывается брать ориентиры на поверхности газового гиганта. Сдается через тридцать секунд. Воронки возникают на границе полос и смешивают краски. Медленно вращаясь, они разбрасывают изогнутые щупальца, и я наблюдаю, как они постепенно умирают, растворенные блеклой голубизной. На Юпитер трудно смотреть долго. Привыкшие к виду безжизненных планет и бесконечной пустоты пространства, мы теряемся от близости величественного монстра. И одновременно он притягивает взор. Опустишь глаза, выбирая, куда поставить ногу, а через секунду снова задираешь голову и стараешься ухватить взглядом тающее в солнечном сиянии бесконечное течение цветных лент. День за днем мы падаем в этот безмолвный кипящий хаос.
Амальтея имеет форму неровной картофелины. Один конец вытянут и имеет относительно ровный ландшафт. Этот длинный тонкий конец всегда обращен в сторону Юпитера. Мы торчим почти на самом полюсе. «Севернее» нас вся поверхность – сплошные кратерные поля, разломы и скалы. Есть даже несколько гигантских кратеров. Диаметр одного из них превосходит диаметр всего планетоида в самой узкой его части. Еще дальше – непроходимые горы, высота хребтов которых достигает двадцати километров.
Хочется согреть пальцы, сунуть их под мышки или хотя бы подуть на них. Ничего этого в скафандре не сделаешь. Приходится постоянно сгибать и разгибать их, чтобы сохранить минимальную чувствительность на случай, если приспичит пострелять. Ухватившись за леер, медленно, чтобы не взлететь к потолку, приседаешь. Отогреваешь застывающие ноги. Бульон в термосе скафандра кончается быстро: есть хочется постоянно. Ледяное жало мочеприемника норовит отморозить отросток. Наши скафандры – универсальные изделия и не рассчитаны на длительное комфортное пребывание на темной стороне. Зверь замерзает. Мысли прихватывает льдом. Шурша и потрескивая, ледяная шуга медленно вращается в голове. Треск помех в ушах. Путаешь собственные мысли с сообщениями по радио. «Поддерживать боеготовность».– «Есть, сэр». Внутри укрытия частички пота превращаются в обжигающую маску. Лед спускается сверху вниз, ползет по шее, грозя заморозить сердце.
Наши вахты длятся примерно по тридцать два часа. Местные сутки минус время в пути до поста. Мобильный комплекс поддержки в капонире неподалеку, да пара бойцов. Один дежурит, второй на подвахте. Чередуемся через два часа. Сам пост – небольшой кратер, вычищенный от пыли взрывом, перекрытый настилом из пластобетонных брусьев и заваленный камнями. Черная нора входа меж валунов, три амбразуры для кругового обстрела да радарные решетки системы слежения, замаскированные среди глыб пористого камня.
Такблок напоминает о себе помаргиванием сообщения на границе видимости. Выворачиваю глаза, читая его. Всегда одно и то же. Ничего нового. Я оглядываюсь на скрючившегося у стены в позе зародыша напарника. Кашляю, прочищая горло. Делаю ежечасный доклад на базу. Изо дня в день, из часа в час он повторяется, будто молитва, смысл который давно забыт.
– Красный-1, здесь Красный-7. Доклад.
Приглушенный фильтрами треск помех. Слова мягко падают в слой пыли. Кажется, будто говоришь сам с собой. Наконец, когда ожидание становится невыносимым, голос дежурного сержанта хрипит:
– Записываю, Красный-7.
Тупо удивляешься, как долго тянулись эти три секунды до ответа.
– Красный-7, без изменений. Посторонних объектов средствами визуального и радарного наблюдения не выявлено. Состояние здоровья удовлетворительное. Оружие, оборудование в исправности. Даю проверку тактического канала. Две секунды.
– Красный-1, принял. Тест проходит. Отбой.
Я толкаю в плечо скрюченную фигуру.
– Эй, Иван! Твоя смена. Я пройдусь. Проверю краба.
Пауза.
– Иван!
– Ладно.
– Не ладно, а «есть, сэр». Шевелись.
– Неугомонный ты, Жос,– ворчит мой напарник из Восьмой пехотной, нехотя поднимаясь с кучи блестящего тряпья. Так выглядит особым образом скатанная и полунадутая палатка. Применяется как изоляция от промороженной поверхности.– Здесь тебе третью нашивку не заработать.
– И прекрати спать. Мы тут всего месяц. Держись, парень. Иначе совсем раскиснешь,– словно не слыша, продолжаю я. Когда пытаешься командовать, чувствуешь, как броуновское мельтешение внутри котелка выстраивается в какое-то подобие порядка.
Напарник вытанцовывает шаг. Едва не протаранив головой низкий неровный свод, приземляется у южной амбразуры, где сложены наша амуниция и оружие. Колдует над скафандром, меняя батарею. Долго возится. Замерзшие пальцы отказываются слушаться.
– Холодно. Кажется, у меня мочеприемник замерз. Не могу оправиться. Резь внутри,– бормочет Иван.
– Усиль обогрев на пять минут. Введи укрепляющее. Не перестарайся – замерзнешь на обратном пути.
– Учи ученого. Я старше тебя на два года,– заторможенно огрызается напарник.
Я рассматриваю его спину. Скафандр, увешанный амуницией, превращает фигуру в неуклюжий шар и не дает представления о настоящей позе владельца, но мне кажется, что Иван зябко сутулится, пристраиваясь у амбразуры.
– Постарайся недолго, Жос,– не поворачиваясь, выдавливает он.
На минуту ему становится стыдно за свою слабость. Легенды Легиона просыпаются в нем, пробуждая впавший в спячку дух. Иван расправляет плечи, перепрыгивая к следующей дыре в камне. Он сильный парень. Но я знаю, что его хватит ненадолго. Никакая химия, которой нас время от времени пичкает скафандр, никакие вживленные рефлексы не в силах противостоять давящему, выворачивающему внутренности одиночеству. Мы один на один с бесконечностью. Вселенной наплевать на нас. Она снисходительно слушает наши радиопереговоры. Поглядывает свысока на жалкие скорлупки, в которых мы пытаемся спрятаться от нее. Не может понять, зачем мы сопротивляемся неизбежному. Дисциплина превращается в рудиментарный хвост. Знаешь, что он есть, но не враз разглядишь. И уж точно затрудняешься ответить, на кой он сдался.
Иван перебирается к следующей дыре. Я молча выползаю наружу к только что придуманному себе занятию. Только бы не видеть стылых стен. Капитан Золото думает, что я держусь лучше других. Ему легко думать: большую часть времени он проводит в теплом герметичном бункере. Его мысли не выстуживает графиком «сутки через сутки с двенадцатичасовой подвахтой и хозяйственными нарядами». Он покидает бункер один раз в день для выборочной проверки постов. На самом деле мой статус позволяет мне казаться более активным, чем есть на самом деле. Я могу придумывать себе занятия. Двигаюсь и произвожу кучу ненужных действий, чтобы не съехать с катушек от ненавистного красного света и бесконечного кружения полосатого мячика над головой. Зверь рычит и рвет меня когтями, требуя выпустить его на свободу. Нельзя туда, дружок. Без меня пропадешь. Свобода тут– синоним смерти.
Свет от быстро поднимающегося солнца заставляет кончик ствола сиять. Пламегаситель сделан из ртути. Карабины играют серебряным светом. А потом мертвый пейзаж начинает куриться пылью и испарениями метана. Резко усиливаются помехи. И без того рыхлый грунт становится непроходимым. Каждое приземление после балетного прыжка – шаг в неизвестность. То и дело какой-нибудь валун не выдерживает теплового напряжения и рассыпается ледяными осколками. Или, плавно качнувшись, оседает и исчезает в снежной трещине. Только пыль выстреливает из образовавшейся каверны и долго висит над головой мутной серой кляксой. Из-за этих чудес кажется, будто вокруг тебя падают снаряды. Огонь по площадям.
