Владимир Березин - Путевые знаки
И вот охранник с перепугу дал очередь из автомата, нарушил сразу несколько положений Устава караульной службы. А теперь перед нами появилась дрезина с двумя гостями и одним полутрупом. Седой человек лежал на железном полу и стонал, закрыв глаза. Когда его отгружали в лазарет, я обратил внимание, как непроизвольно дергается его нога, елозит по металлу каблуком и никак не может успокоиться.
Не жилец, подтвердил мою догадку Владимир Петрович. До завтра не дотянет. Так оно и вышло.
Несколько раз я проходил мимо конторы, где заперлись пришельцы и говорили с начальником станции.
Потом на наших глазах с тележки разгрузили десятка два ящиков. В одних я безошибочно угадал цинки с патронами, причем было видно, что это не старые запасы, а вполне только что закатанные маслята. Не помню уж, кто научил меня слову "маслята", но оно мне, человеку мирному, ужасно нравилось. Разговоры шли до вечера, а вот на следующий день случилось самое странное.
Меня вызвали в контору совсем по другому поводу: что-то непонятное происходило с консервирующей машиной, банки выходили негерметичные. Мы тут были не виноваты, проблема была в дефектной жести, которую мы получали через ганзейский союз. Я дожидался своей очереди, сидя на табурете в коридоре, как вдруг из закутка вышли все трое: наш начальник, лысоватый человек в больших, искажающих лицо очках и невысокий азиат.
- Это все бессмысленно! - сказал очкарик, причем было видно, что хотя он говорит спокойно, но при этом еле сдерживается. - У нас был пилот, а теперь у нас нет пилота. Вы можете нам найти пилота?
Начальник что-то пробурчал. Я впервые видел начальника станции "Сокол" в таком виде.
Это он, бывало, вызывал к себе и распекал нерадивого работника, а тут какой-то никому не известный тип ледяным тоном, но в бешенстве отчитывал начальника:
- На Кольцевой линии вы будете искать пилота год, а мы перекинем ваш тумблер через месяц. Нет, вы не можете родить пилота, я понимаю. Но откуда он возьмется?
И тут я сделал то, чему потом сам удивлялся. Конечно! Если бы я увидел со стороны, как такое сделал бы Владимир Павлович, то я не удивился бы, а просто подумал, что день уже прикатился от обеда к вечеру и он совершенно пьян. Но Владимир Павлович, как бы ни был пьян, никогда бы такого не сделал. Уж скорее своды метрополитена рухнули бы на нас. Или я видал женщин с "Динамо", на которых раз в год находила какая-то необъяснимая тоска, и они делали совершенно непонятные вещи. Одна пришила свою руку к свиной шкуре автоматической швейной машиной. Когда ее вели прочь наши санитары, то она блаженно улыбалась. И эта улыбка была одной из самых страшных картин, что я видел. Иногда мы были наблюдателями того, как люди сходили с ума, особенно в первые три-четыре года пребывания под землей. Но тут главным действующим лицом был я сам. Какой-то морок вел меня, и я, будто сбрасывая тяжелую прорезиненную накидку от защитного комплекта, освобождаясь и делая вдох полной грудью, встал. Я встал со своей табуретки и сказал:
- Я пилот.
Отчетливо помню, что я сказал это не очень громко, но тишина, которая сразу же наступила, вдруг больно ударила меня по ушам. Начальник станции глядел на меня довольно тупо, до конца не понимая, что случилось. Я первый раз в жизни удивил Бутова и это бы я запомнил навсегда. Это стало бы главным событием моей жизни, про меня рассказывали бы легенды, но последующие события были куда круче. Лысоватый очкарик впился мне в глаза.
Очень нехороший у него был взгляд. Какой-то оценивающий. Так свинари смотрели на наших элитных свиней, перед тем как шарахнуть им электродом в сердце с любовью и жестокостью, слитыми воедино.
- Сколько. У вас. Часов. Налета, - выдохнул в несколько приемов очкастый.
- Десять, - сказал я.
Его лицо набрякло, мышцы как-то поплыли и поехали вниз, как оплывает парафин на жару. Понятно, что "десять" ему не понравилось. Еще меньше бы ему понравилось, если бы он узнал, что у меня часов самостоятельного налета нет новее. Не было у меня самостоятельного налета, и по возрасту быть не могло, но возраст после двадцати лет жизни в метро был у нас всех стерт.
Однако я понимал, что в мире что-то тронулось. Что-то произошло такое, что непоправимо изменило мою жизнь.
- Планеры? Дельтапланы?
- Нет, ответил я. Як-18Т. Учебный.
Очкастый вдруг склонил голову набок и, почти положив ее на плечо, стал смотреть на меня как бы из положения лежа.
- Где рычаг пуска? - быстро спросил он.
- Кнопка. Не рычаг, а кнопка. Кнопка запуска движка крайняя слева на панели.
- Что справа?
- Справа от нее манометр воздушной системы.
Он снял очки и принялся их протирать. Спутник его хранил молчание, наш начальник станции тоже. Бутов смотрел на меня как на человека, который на его глазах снял ботинок, вставил большой палец ноги в спусковую скобу и сунул ствол ружья в рот. Лет пять назад я видел такую картину, но тогда все бросились на самоубийцу и вырвали оружие из его рук. Тут никто ничего не сказал, и пауза все тянулась и тянулась. Очкастый, наконец, вытер стекла и, обернувшись, бросил:
- Я беру его. И еще одного, на которого он укажет. Но не очень толстого, последнее он сказал, уже обращаясь ко мне, и добавил: - Мирзо, идите за ним, и пусть он перенесет вещи к нам в кубрик.
Азиат, оказывается, откликался на непонятное слово "Мирзо". Пока я шел вместе с ним, то половину дороги думал, имя это или фамилия. Был у меня знакомый бригадир свинарей, уйгур по национальности, но у него было простое имя Роман. А тут Мирзо.
Как звали его начальника, я так и не узнал и про себя окрестил его Математиком. Математик был похож на моего учителя в школе, и сказать, что я не любил этого школьного деспота, значит ничего не сказать.
Однако Владимир Павлович куда-то ушел. Я ждал его, ждал, но, в конце концов, все же перетащил свой мешок в новое место. Гости остановились у нас в совершенно блатном углу в специальном кубрике для вип-гостей. У них был свой туалет и столик посреди комнаты не самоделка, а настоящий антикварный столик еще сталинских времен, крепкий, прочный, на котором стояло несколько банок тушенки и лежала буханка свежего хлеба. Не то чтобы я голодал, но тут мне стало ясно, что этим великолепием можно пользоваться без ограничений, вне пайков и распределителей. Так в старинных романах на стол ставили вазу с фруктами.
Мне отвели койку, и я растянулся на ней, глядя в доски широкого яруса. Внутри все дрожало: я сделал свой выбор, а уж к худу или к добру, увидим потом.
Это люди из Курчатника, они пришли, чтобы лететь куда-то. Рядом с нами есть развалины Военно-воздушной академии, наверняка они хотят там что-то найти. А может, они не лететь хотят, а просто снять какое-то оборудование? А наши убили их специалиста и вот я на место него? Нет, не так, они скорее бы искали инженера, если бы им нужно было найти какое-то оборудование. Или наняли бы кого-нибудь. Нет, им явно нужно куда-то лететь.
На следующий день я сходил за Владимиром Павловичем. Выслушав меня, он помолчал с минуту. Клянусь, я считал про себя секунды его молчания, и эти секунды были тягуче-долгими, как старая смазка с подвижного состава… А потом он кипнул. Собрался он гораздо быстрее меня, и вновь под конвоем Мирзо мы пошли в апартаменты пришельцев.
Самый главный разговор должен был произойти сейчас, хотя я-то понимал, что это чистая формальность. Я согласился давно, и, что бы там ни было, речь шла только о месте назначения.
И действительно, Математик встал со своим шутником перед нами и начал так, как обычно начинал свои праздничные речи на Новый год начальник станции "Сокол".
- Поздравляю вас, - сказал Математик. - Сердечно рад.
Последние слова, по-моему, совершенно идиотские, болтались на конце фразы как ненужный груз.
- Я начальник экспедиции, - продолжил Математик, которая должна преодолеть примерно семьсот километров и достигнуть с исследовательскими целями города Петербурга.
"Интересно, подумал я про себя, с женой он так же говорит? Дорогая, я принужден обстоятельствами и уполномочен заварить чай, а также совершил покупку порции свиного белка в дополнение к пайку… Или как там у них с пайками?"
Стоп. Петербурга… То есть нужно добраться до Питера, до города, где пропал мой отец! До города, который мне иногда снится, где площадь с садиком, камень с всадником, да купол круглый… Сейчас уж, поди, нет купола, наверное, уже и не осталось от него ничего, но все остальное… До города, где я, в конце концов, родился.
Мысли спутались, как провода под лотками со свиным кормом. Из-за этой путаницы искрящих проводов я как-то провел несколько часов с голодными свиньями, и меня эти твари чуть не съели. А из-за путаницы в собственной голове я сейчас пропустил один момент в речи Математика. Казалось, в голове у него что-то произошло, будто кто-то переключил некий тумблер и внутри Математика заработал проигрыватель. Математик стоял перед нами и вдруг принялся скрипеть, словно какой-то органчик. Нечеловеческий у него был голос в этот момент, какой-то неестественный:
