Александр Афанасьев - Отягощенные злом. Разновидности зла
– Господин адмирал, но…
– Давай, избавим себя от лишних проблем, офицер. Я знаю, что меня нет ни в каких списках. Просто позвони и спроси – ждут ли здесь меня…
За массивной бетонной оградой был все тот же самый лес. Сосна с кедром – смешанный лес, диковатый и загадочный. Солнце цеплялось из последних сил за древесные кроны, россыпями янтаря желтел песок.
Я шел по дорожке прямо, как заключенный, под честное слово вернувшийся на казнь. Как солдат, несущий своему Императору вражеское знамя…
Дорога поворачивала влево. Темнело.
Дворец я увидел сразу за поворотом. Причудливых форм, загадочный, большой. В отличие от других дворцов, построенных во множестве, его строили совсем недавно, закончили всего несколько лет назад. Его строил Данте Спинелли, знаменитый итальянский архитектор, один из немногих современных, кто имел право на уважительное обращение «зодчий», и строил его как дворец для пребывания Его Величества и Августейшей семьи. Во дворце – а архитектора не ограничивали ни бюджетом, ни фантазией – причудливо сплелись мотивы шахского дворца Арк и итальянской виллы с озера Комо, массивность и надежность крепостных стен сочетались с изяществом и даже легкостью средиземноморского палаццо. Но мне было плевать и на сосны, и на закат, и на палаццо – мне не плевать было только на женскую фигурку на открытой террасе второго этажа. Она стояла неподвижно, и солнечные лучи как будто запутались в ее иссиня-черных волосах…
Я зашел в дом… прохладно… никого нет… шикарная лестница ведет на второй этаж, явно здесь готовились к балам и приемам. В доме – гулкая тишина, кажется, что никого нет.
Я поднялся по лестнице наверх. Я никогда не был в этом доме, но догадался, что мне направо…
На полу лежала то ли шаль, то ли паранджа. Солнце делилось с землей последними на сегодня лучами, и казалось, что дверной проем, ведущий на веранду, лучится светом…
Веранда была широкой, мощенной мрамором. Анахита… Люнетта стояла неподвижно.
– Привет… – сказал я, стоя в дверях.
Она ничего не ответила.
Я сделал еще несколько шагов. Облокотился о прохладный мрамор ограждения…
– Я знаю, что предал тебя, – сказал я, – я просто уехал. Я распорядился, но…
Люнетта ничего не ответила. Она была по-прежнему очень красивой, наполовину итальянка дворянского рода, наполовину персиянка. Черные как смоль волосы, огромные, чуть раскосые, типично итальянские глаза, совершенный овал лица, нос чуть с горбинкой, бледная кожа.
– Я знаю, что такое не прощают, я просто…
– Мама…
Я повернулся. На меня во все глаза смотрел пацан лет десяти-двенадцати, со светлыми, можно сказать, белесыми волосами, вихрастый и загорелый. И глаза у него, при рождении бывшие более темными, более глубокого оттенка синего, сейчас выгорели, став светло-голубыми, как местное, бездонное небо.
Такими же, как у меня.
Люнетта повернулась и посмотрела на меня. А я во все глаза смотрел на нее. И мы смогли сказать друг другу то, что словами невозможно было сказать.
Люнетта ничего больше не спросила у меня. А я ничего не спросил у нее. Как-то так получалось, что с ней – в отличие от Юлии, Кристины, тем более в отличие от Ксении – можно было обходиться совсем почти без слов. Я просто предал своего погибшего друга Николая Александровича Романова этой ночью. Точно так же, как он много лет назад предал меня.
Мой наркотик – снова со мной. Я – конченый наркоман, доверять которому нельзя. Ни в чем, ни на минуту…
Цепь предательств, которая когда-то должна была оборваться. Вместе с чьей-то жизнью, потому что никак иначе ее оборвать было нельзя…
Я предал Анахиту. Николай предал меня. Сейчас я предавал Николая. Когда мы утром сидели за столом, почему-то я молил Бога, Аллаха и всех, кого знал – казалось, что Николай здесь, с нами. Дай Аллах, чтобы это казалось только мне…
Анахита изменилась – из юной, захваченной кошмаром махдистского мятежа девушки она превратилась во взрослую и уверенную в себе женщину. Несколько лет она покоряла сердца при Дворе и сейчас, вот уже несколько лет, сидела здесь, в пыльном туркестанском приграничье, в построенном для нее дворце – как птица в клетке. Ее ненавидели все – Ксения готова была ее убить за то, что она отняла у нее и брата и любовника, женщины никогда не прощают такое посягательство на свою территорию. Павел, юный будущий Император, ненавидел ее за то, что из-за Люнетты разрушился брак отца и мамы, и мама была вынуждена уехать. Конечно, виноват в этом, прежде всего, сам Николай… его походы не заканчивались при Люнетте и с ее ссылкой развернулись с новой силой, даже несмотря на официальное воссоединение семьи. Да только кто это объяснит пацану, который своими собственными глазами видит, как папа и мама обижаются, ненавидят друг друга, и видит конкретную причину этого. Дети ведь все прекрасно понимают, их не обманешь. Санкт-Петербург был для нее закрыт навсегда, в Тегеране ее наверняка убили бы – и лишь здесь, в далекой азиатской глуши, в бессрочной ссылке, она могла доживать свои дни, растя детей. Но мне… нет, черт меня возьми, я просто не допущу этого. И пусть мои отношения с Ксенией разрушатся навсегда, я знал, что возврата к Люнетте она не простит и будет мстить, но мне было все равно.
Как наркоману – в поисках дозы.
У пацана были блекло-голубые глаза, как у меня. У дочери Люнетты, очаровательной темноволосой кокетки лет шести-семи, – темно-голубые, цвета кобальта, как у Николая. Я не верю во все эти анализы, в ДНК и прочую ерунду. Здесь – все доказательства, и других мне не надо. И черт меня возьми если я не сделаю все, что только можно, для своего третьего сына и дочери Николая. Они не будут здесь гнить, как прокаженные в специально отведенном их месте.
– Мы с Александром… – Люнетта споткнулась, откашлялась и снова продолжила… – в общем, у него есть конюшня. И лошади. Не хочешь посмотреть?
Лошади…
Восхитительные, грациозные создания с умными и все понимающими глазами. Нервные, благородные линии… это не тяжеловозы, это скакуны лучших кровей.
За дворцом была конюшня с закрытым манежем. Крытое здание – песочного цвета стены обрываются зеленой волной купола из укрепленного стекла. Под копытами в вольготном манеже хрустит крупнозернистый, чистый песок, и я наблюдаю, как мой сын выгуливает арабского жеребца, управляясь с ним только лишь голосом. Жеребец бежит по кругу, высоко вскидывая копыта…
И все было бы ничего, если бы не Афганистан за спиной, кровь и смерть, если не учитывать, что Люнетта – не моя жена, и что она здесь в ссылке, и что этот парень считает своим отцом совсем другого человека и явно ненавидит его, потому что тот его предал. А когда я скажу ему правду, то он будет ненавидеть и меня, потому что я тоже предал его и его мать. И еще есть куча соглядатаев в доме, агенты МВД, которые уже явно отсняли все, что происходит, во всех ракурсах и отправили в Санкт-Петербург, и Ксения, которая непременно увидит это рано или поздно, придет в ярость, потому что тоже сочтет себя преданной. В гневе она способна на все или почти на все, но, если она добьется моей отставки, это еще не самое страшное будет, это простой, честный и открытый ответный удар. Хуже всего будет, если она промолчит, затаит злобу и отомстит в тот момент, когда я буду больше всего нуждаться в ней и ее поддержке. Обопрусь на то, что считаю надежным, и полечу в пустоту…
Я не должен быть здесь. Всем лучше было бы, если бы я безвылазно сидел в Афганистане.
Но мой наркотик – снова со мной. Я – конченый наркоман, доверять которому нельзя. Ни в чем, ни на минуту…
Александр закончил с жеребцом, передал его конюшему. Подошел к невысокой ограде, глаза его сверкали радостью и гордостью, как у всякого человека, отлично справившегося с трудным делом…
Я не знал, как начать и вообще что говорить. Но он мне помог.
– А я вас знаю! – сообщил он.
– Вот как? И кто же я?
– Вы адмирал Воронцов. Тот, кто расправился с генералом Тимуром. Про вас говорил весь Интернет и статьи в газетах писали.
– Вообще-то это был не я, – сказал я, – я просто тот старый мерзавец, которого можно сунуть под объективы телекамер, который умеет говорить правильные слова и которому не надо больше служить. Те люди, которые действительно это сделали, продолжают служить, и миру совсем ни к чему знать про их подвиг. Это опасно для них самих, понимаешь?
– Понимаю…
Александр замялся, как будто что-то хотел сказать.
– Говори, – подбодрил его я.
– Я… знаете, я хочу, как вы, служить в специальных войсках.
– В специальных войсках? Это непросто.
– Знаю. Но я занимаюсь каждый день. Здесь все равно нечего делать, и… нет скаутского отряда, но я все равно занимаюсь. Я хотел бы попросить… может, дадите рекомендацию?
Уловив сомнения, подросток горячо выпалил:
