Андрей Ерпылев - Выход силой

— Вот так и стал я, Игореха, инвалидом, - продолжил Байкальцев свою исповедь. - Ну, там пенсия, то да се, это само собой, — Влад плеснул себе водки и покрутил перед собой мутноватый стакан: рука сильно дрожала, - все пуч­ком. Инвалидность вследствие ранения, полученного в ходе боевых действий. Батя даже на медальку расщедрился, вон, в шкафу валяется. Да только к чему мне медаль, если я, тридцатилетний мужик, до краев стакан налить не могу, все равно до рта не донести, расплещу половину.

— Может, пройдет... — неуверенно заметил Игорь, с жа­лостью глядя на бойца, превратившегося в свою тень.

— Ага! Как червяки могильные жрать меня примутся, так и пройдет. Ты разве не знаешь, что чуть ли не все твари там, наверху, — ядовитые? Куснет такая тебя, вроде неопасно, а ты загибаешься. Болтают, что не просто так все это получи­лось. Не ветром надуло. Мол, вырастили военные всю эту заразу, чтобы на вражьи города сбрасывать. Наши или пиндостанские, кто знает? Но я бы этим изобретателям голо­венки враз поотворачивал, попадись они мне в руки.

«Уже поотворачивал и, — подумал Игорь, глядя в стол. — Опоздал ты...»

Странное дело: сейчас, глядя на товарища, изуродован­ного одним из отцовских питомцев, он чувствовал странное смятение. Да, убийцы должны ответить. Но так ли безгре­шен был сам творец, творения которого, заполонив некогда безопасный город, оборвали и искалечили столько жизней? И такое ли уж благо — сделать мутантами родных детей? Пусть мутации эти незаметны, их не отличить на глаз от обычных людей, кто знает, чем этот посмертный дар обер­нется в будущем? Что вырастет из его сына, который сейчас счастливо пускает пузыри и гугукает в колыбельке?

— Вроде бы поправили все врачи, подштопали, а на меня вдруг лихоманка навалилась. Почернел весь, ногти повыла­зили с корнем. Потом мне один из коновалов госпитальных признался, что хотели было меня в расход пустить, чтобы заразу не распространял. А что? Кольнули бы чем-нибудь, как пса шелудивого, уснул бы я, да и не проснулся. Им, головастикам очкастым, человека на фарш для опытов пус­тить — раз плюнуть. Маринка моя тут же хвостом вильнула, стерва, — на кой ей инвалид сдался, который по-малому сходить не может, чтобы не угваздаться с ног до головы. На­шла себе какого-то хрена с Щелковской... Да что это я все о себе и о себе? Ты-то как?

—Я? А что я? — Князев пожал плечами и отхлебнул ос­тывшего чая, отдающего плесенью, — тому, с Преображенки, он в подметки не годился. — Побродил, повидал кое-что...

—И в основном метро, наверное, бывал? — подмигнул Байкальцев.

—Случалось, — не стал кривить душой старшина.

—Повезло, - восхищенно цокнул языком сержант. — Мне вот не довелось.

—Да я бы не сказал, чтобы повезло...

— Ну и как там? — пропустил его слова мимо ушей

Влад. — Лучше, чем у нас тут, наверное?

— По-другому.

Неожиданно для самого себя, с трудом подбирая слова, Игорь рассказал собеседнику о том, что ему довелось уви­деть и пережить на Красной линии. О тяжком труде в гото­вых обрушиться и похоронить заживо штреках, о прячу­щихся во тьме тварях, о мало чем отличающихся от них конвоирах...

— Не подфартило тебе, брат... — покачал трясущейся го­ловой сержант. — Выпьешь?.. Нет, нельзя тебе, — оборвал он сам себя и налил в свой стакан. — Может, не зря скрыва­ют от цивильных, что там, в метро, жизнь кипит?

—Да не только от цивильных, — криво улыбнулся Кня­зев. — Я сам не знал.

—Не один ты. — Влад потупил глаза.

—Ты знал тогда, что на Партизанской нет живых нико­го? — в упор задал Игорь вопрос, который давно вертелся у него на языке.

С того момента, как он увидел сержанта.

—Знал, — пробормотал Байкальцев. — Да все наши знали.

—И что на смерть меня ведете — тоже?

—Догадывались. Многие были против. Я тоже. Но это приказ, понимаешь? — Сержант поднял на Князева глаза, в которых дрожали слезы. Или они просто слезились от вы­питого.

—Я слышал, как ты хотел меня предупредить, — успоко­ил его Игорь. — А что Федотов? Ему тоже приказ дали?

—Сволочь он, этот Федотов, — буркнул Влад, накатывая еще полстакана — только зубы выбили дробь по краю. — Он бы и без приказа тебя... У него на тебя давно зуб. Знаешь, — нагнулся он к собеседнику, — люди бают...

Если в день выборов на Первомайской собралась огром­ная толпа, то теперь вообще яблоку негде было бы упасть. Пришли все от мала до велика: притащились, ведомые деть­ми и внуками, старцы, почти не встающие уже с постелей, принесли младенцев кормящие матери. А уж те, кто мог прийти сам... Не было только бойцов, несущих вахту на вхо­дах в подземелье, да и те остро завидовали счастливцам, ко­торые увидят «бой века».

Увы, в записи его увидеть будет невозможно, а посему пе­редаваться рассказы о нем будут из уст в уста, обрастая по­дробностями и вымыслами, постепенно превращаясь из бы­ли в легенду.

Первомайцы не были избалованы такими зрелищами. На ежегодные бои за крановый берет, проводившиеся в за­брошенном подземном складе (личная заслуга полковника Балагура, свято чтившего традиции боевого братства), приглашались единицы, а все азартные игры были строго запрещены законом. И если шустрых мелких тварей мож­но было стравливать где-нибудь в укромном уголке, то где на «подводной лодке», которую представляли собою две станции, найдешь место для гладиаторских боев? Обыва­тель же во все времена и во всех землях жаждал, жаждет и будет жаждать крови. Даже после Конца Света. Главное, чтобы кровь эта была не его, но проливалась в изобилии на его потеху.

Незадолго до назначенного часа президент со свитой сто­яли на помосте, за ночь превращенном в настоящий ринг. Появились ограждающие канаты, красный и синий углы... Батя был облачен в длинный махровый халат — по услови­ям, участники должны биться с голым торсом, дабы избе­жать всяческих ухищрений, — а кровь уже не так хорошо грела стареющее тело.

Утром, облачаясь перед зеркалом, Николай Михайлович смотрел на себя и не знал, радоваться или печалиться.

Радовался, что до сих пор, несмотря на годы, сохранил отличную физическую форму — его мускулатуре позавидовали бы не только сверстники, но и иные молодые, лишнего жира тоже было совсем чуть-чуть — в основном на животе, где рельефные некогда бугры мышц понемногу стали оплы­вать, хотя никаких складок пока еще не наблюдалось.

Грустил — потому, что видел в зеркальном отражении старика. Старика — хорошо сохранившегося, спортивного, накачанного даже, но старика. Белая дряблая кожа с про­ступающими тут и там синими веревками вен, рыжие пиг­ментные пятна, пятнающие ее, багровые звездочки расши­ренных капилляров, мертвые, перламутрово-серые пропле­шины старых шрамов...

Хамелеон какой-то, а не человек.

«Ты старик, Коля, — думал он, массируя синие мешки, набрякшие за ночь под глазами: несмотря на важность мо­мента, он так и не смог уснуть до утра. — Пусть даже побе­дишь ты сегодня этого мальчишку, хотя это непросто, что с того? Это же не сказка, в которой, победив, можно впитать силу побежденного. Ты уже сейчас стар, а через несколько лет окончательно станешь развалиной. Кто придет тебе на смену? Балагур? Он немногим младше тебя. Кто-то еще... Кто?»

Больше всего президент сожалел, что так и не продолжил свой род. Сперва казалось, что успеет: девицы так и льнули к некрасивому, но привлекающему своей звериной силой спецназовцу. В женской ласке не было недостатка — ни од­на особа женского пола не задерживалась в его жизни доль­ше месяца. В старые добрые времена до Катастрофы... А потом, когда на его мощные плечи свалилась ответственность за людей, это вообще отошло на второй план. Даже не на второй, а на девяносто девятый — столько всего надо было успеть, решить, сделать... Времени едва хватало на баналь­ное удовлетворение потребностей кипящего энергией орга­низма.

А вот теперь, когда есть все, можно сбавить темп, занять­ся собой — он уже ни на что не годный старик.

И никогда у него не будет сына. Наследника.

Он внезапно почувствовал зависть. Нет, он завидовал сейчас не молодым, таким, каким был он сам много лет на­зад. Он завидовал давно уже истлевшему в земле Князеву-старшему, оставившему после себя сразу двух наследников. Этот слабый интеллигент-очкарик, некогда вздумавший со­противляться ему — настоящему мужику, победил. Рухнул, но сумел дать ростки, выросшие в новые деревья. Победи­тель же похож на одинокий дуб — еще могучий снаружи, но с мертвой трухой внутри.

«Врешь! — Пытаясь унять расходившееся сердце, Сере­дин видел в зеркале не себя, а умирающего Князева: покры­тое синяками и запекшейся кровью лицо, единственный уцелевший глаз, сверлящий его через мутноватое стекло и прошедшие годы. — Ты тогда проиграл. Проиграл оконча­тельно. Одного из твоих сыновей уже нет в живых, а вто­рой... Второму осталось совсем мало. До начала боя».