Василий Звягинцев - Бремя живых
— А вы, Микаэль, все-таки остаетесь где-то на позициях солипсизма? То есть мы здесь появились — появились и вы, в данном виде и качестве. Мы уйдем — не станет и вас? Вы ведь этого опасаетесь?
— Не исключаю и такой вариант, — вполне серьезно и с долей печали в голосе ответил Шлиман.
— Да ну вас, Миша, это ведь уже совершеннейшая ерунда! Вы просто всмотритесь в себя внутренним взором. Представьте: как это может быть? Вы есть то, что вы есть. Как там вы себя конкретно чувствуете и воспринимаете, сейчас не важно. Но предположим, что вы — только мое представление. Так это ведь только для меня! А кто, в таком случае, я для вас? Вы для самого себя? И как вы представляете свое исчезновение, если исчезну я? Как будто электролампочка перегорела и стало темно? Или как кинопленка оборвалась в аппарате? Если это случится в близком будущем, то уже сейчас вы не имели бы возможности ни говорить, ни думать, ни строить какие-то планы. Если вас не будет через час, вас нет уже сейчас! Вы поняли, о чем я?
— Кажется… — с видимым усилием ответил Шлиман.
А Вадим все не мог остановиться.
— Именно это я сообразил и осознал, ведя последний бой на перевале. Мне все стало очевидно и ясно. Если я сегодня буду убит, я не могу видеть все, что я вижу вокруг, я уже не могу чувствовать и думать. Потому что все происходящее имеет реальность и смысл только в том случае, если я это осознаю с некоторого отдаления, вспоминаю, если угодно. Поскольку абстрактного настоящего не существует! Вы улавливаете ход моей мысли?
— Улавливаю, улавливаю. Вам бы надо было, Вадим, родиться лет на пятьсот раньше. Из вас вышел бы хороший схоласт, что христианский, что иудейский. Но мысль в принципе верная. Получается: если человеку суждено умереть — неважно, через какой промежуток времени — через час или через сто лет, — он все равно не может воспринимать окружающего и осознавать себя, как личность?
— Выходит, так, — радостно согласился Ляхов. — И именно поэтому вы, капитан, существуете сейчас, мыслите, помните все, что было с вами раньше, и продлится это — не знаю сколько, может быть — всегда. Оцените, до каких высот просветления может подняться человек, в частности — я, лежа под пулями и зверски боясь умереть…
Вадим вдруг снова задумался, тревожно огляделся по сторонам и еще раз приложился к фляжке.
— Так, может быть, именно там и именно я своим мощнейшим желанием выжить создал саму возможность существования мира, в котором данная гипотеза является аксиомой?
Безусловно, целью этого абсурдного диалога, почти целиком, если не по сути, то форме построенном аналогично текстам писателей так называемого «потерянного поколения»[71], являлось желание Ляхова окончательно сбить с нарезки мозги (искусственные или естественные — не важно) того существа, которое могло за ними наблюдать или даже направлять ход событий.
— А если вы, Вадим, так же, как и я, умерли в свое время, а сейчас просто не можете вспомнить именно момент смерти? Меня убили так, что я видел это и успел прочувствовать, а вас убили внезапно, ваша смерть наступила быстрее, и вы о ней до сих пор не знаете. И продолжаете вести себя подобно живому…
— Здорово, Миша, это зверски тонко. Правда, мы окончательно перешли в ту сферу чистого разума, где абсолютно любое утверждение является одновременно истинно верным и настолько же ложным. Да, я умер и могу даже предположить когда. Но одновременно я ухитряюсь ощущать себя не менее живым, чем прежде. И даже испытывать намного более увлекательные приключения, как я их понимаю. Я пью водку и получаю от этого удовольствие. У меня появилось намного больше интересных и любвеобильных женщин, чем я имел их при жизни. Я, наконец, общаюсь с вами и вижу разницу… Так о чем грустить? Кто его знает, вдруг именно так выглядит христианский рай? А если вам до сих пор не слишком нравится чувствовать себя мертвым, так вдруг это свойство уже вашего, иудейского представления о загробной жизни? Я, помнится, что-то такое читал. Вроде бы в вашей религии нельзя заслужить ни рая, ни спасения добрыми делами, личным мужеством или раскаянием в момент смерти. Неостроумно придумано вашими раввинами, скажу я вам. У нас — лучше, ибо сказано: «Нет лучшей участи, как живот положившему за други своя!» Если я так и сделал, то есть именно «живот положил», а к этому, безусловно, шло, значит, рая я удостоен автоматически, а если он выглядит именно так — значит, такой мне и положен, по делам моим и по должности моей… Наше христианство хоть и греческого происхождения, зато вся бытовая культура и психология — славяно-норманнская, и наши представления о загробной жизни — тоже. Иудейские или мусульманские представления о «рае» нас не вдохновляют, а вот виды Валгаллы, или «Страны удачной охоты», очень греют. Вы ж посмотрите, Миша, с каким азартом мы тут на бронетранспортерах носимся и из автоматов палим во все, что шевелится!
Ляхов снова весело рассмеялся и даже, в полноте чувств, хлопнул Шлимана по плечу. И тут же испугался: а вдруг рука пройдет сквозь воздух или, напротив, завязнет, как в жидкой глине в этой имитации человеческого тела. Но нет, плечо еврейского капитана было в меру твердым и даже, пожалуй, теплым.
— Хватит, Вадим, — очевидно, или этот жест, или предыдущие слова чем-то капитана задели.
Ляхову хотелось думать, что именно тем, что он не поддался неизвестно кем запланированному сценарию, а начал разыгрывать собственный. И реплики пошли не «в ту степь».
— Давайте пока закончим все это. Завтра, если вам удастся отплыть, я провожу вас. И попытаюсь заняться созданием здесь хоть какой-то общности из тех, кто на это способен. Если нет и идея солипсизма[72] верна — говорить вообще не о чем.
— Могу только согласиться с вами, коллега. Пусть мы и учились в разных учебных заведениях, но основы философского видения мира у нас почти одинаковы.
«Нет, что-то здесь на самом деле неправильно, — заставил Вадим работать ту часть мозга, которая оставалась у него трезвой всегда (не только в смысле буквальном, в процессе и после жестокой офицерской пьянки, а и в отношениях с женщинами, когда многие теряют голову абсолютно, и за карточным столом), — я так себя вести не должен. Я болтаю, я его провоцирую, я чуть не выдал главное, что пока дает мне шанс владеть обстановкой. Надо взять себя в руки, оборвать разговор и уйти, пока Шлиман или его кукловоды не опомнились».
— Да, конечно, Миша, тем более что я ведь уже совершенно пьян. Разговариваю с вами исключительно на автопилоте… — все это он выговорил, заставив свой язык стать косным и непослушным. — А где собираетесь спать вы? Или…
— Совершенно правильно, или… Спокойной ночи, Вадим.
— Взаимно, Микаэль… — Ляхов сделал несколько шагов по темной аллее, и вдруг его осенила очередная неожиданная идея.
— Подождите, Шлиман! Еще один вопрос, совсем уже последний. На сегодня… — существенная поправка, ибо жизнь приучила Ляхова с осторожностью употреблять столь опасное определение.
— Вы, с вашими экстрасенсорными способностями, общаясь со мной и с моими друзьями, ничего такого… не заметили?
— В каком, простите, смысле?
— Да в любом. Просто — вы воспринимаете нас, «живых», не совсем так, как подобных вам существ. Так вот, в ваших глазах и прочих органах чувств мы выглядим для вас совершенно одинаково или есть какие-то индивидуальные отличия? Я не о внешности говорю и не свойствах характера…
Шлиман, кажется, понял, о чем говорит Вадим. И взглянул на него с каким-то новым интересом.
Маскируя охватившее его волнение, Ляхов снова закурил.
— Что же, вопрос вы задали интересный. Не знаю даже, имею ли я право на него отвечать?
— Неужели я задел какие-то этические принципы? Они уже сформировались в вашем мире? Или существуют априорно, как данность?
— Нет, не в этом смысле, я за вас опасаюсь…
— А вот этого не стоит. Каждый отвечает за себя. И если я вас спросил, значит, кое о чем догадываюсь, ведь так? Мне просто нужно избавиться от сомнений. Согласитесь, сомнения и взаимная подозрительность в наших условиях куда опаснее, чем достоверное знание…
— Вам виднее. Если просите — отвечу. Ваша Татьяна… В ней ощущается несколько иная сущность, чем в вас, Майе, в остальных. Нет-нет, она не из «наших»! Вы ведь пришли сюда все вместе? Или?..
— Разумеется, вместе, и там знали друг друга довольно давно.
— Ну вот. И тем не менее что-то в ней не совсем так. Какой-то особенный фон, я бы так выразился. Знаете, вроде наведенной радиации… Нет, точнее не могу объяснить. Она, разумеется, живой человек, но как бы несет на себе печать, запах, ауру потусторонности… Извините, ничем больше не могу вам быть полезным.
И словно специально, чтобы подчеркнуть окончательность его слов, с неба тут же хлынул дождь. Хотя уже давно из окружавшего гостиницу сада наплывали волны тумана. Но в России такой туман мог перейти в нечто мелкое, нудное, моросящее и в то же время романтически приятное. Здесь же все-таки субтропики. И тучи над головой словно распороли штыком, и все, что там копилось, обрушилось на землю сразу. С кромки крыши полило так, что мгновенно между Ляховым и Шлиманом образовалась тонкая стеклянная стена. А уж водосточные трубы заиграли на все лады, словно органные. Зависимо от их толщины и материала.
