Вячеслав Назаров - Бремя равных

Вячеслав Назаров

Бремя равных

Нарушитель

В кают-компании никого не было. Андрей швырнул на стол пачку записей и огляделся. Настенные часы напомнили ему, что раздражаться нечего: до начала совета еще пятнадцать минут. Он опять поторопился, и винить нужно только себя.

Андрей вздохнул и уселся на свое место. Кресло под ним недовольно заскрипело.

То-то и оно. Полгода в космосе — не шутка. Даже для металлических кронштейнов кресла. А для человеческих нервов — тем более. Особенно когда эти полгода — сплошная цепочка неудач.

Неудач ли?

В кают-компании тонко пахло сиренью. Традиционная веточка сирени — последний подарок Земли — за полгода превратилась в целый куст. И неожиданно зацвела. Словно почувствовала, что скитаньям — конец, что скоро замаячит в прицельных визирах желтый шарик Солнца и откроется черная труба Большого Звездного Коридора, приглашая домой. А потом зеленовато-голубая Земля закроет полнеба, и загудят под магнитными подошвами трапы лунного космопорта… Сирень вернется к тем, кто подарил ее — к мальчишкам и девчонкам. Таков обычай.

А пока сиреневый куст стоит в углу, и на влажных сине-фиолетовых соцветьях гаснут малахитовые блики чужого заката. И самое странное, куст вписывается в окружающий безжизненный пейзаж, который равнодушно и объемно рисует широкий, во всю стену, обзорный экран.

Зачем понадобился такой большой экран? Такое ощущение, что сидишь на веранде и только хрупкое стекло отделяет тебя от чужого мира. Мира, в котором ты — непрошеный гость. Ощущение не из приятных, особенно к исходу шестого месяца. Недаром кто-то из ребят приладил к видеостене самодельные портьеры: так спокойнее. А на чудеса они уже насмотрелись. Хватит!

Андрей встал, чтобы задернуть портьеру, взялся за лохматую кисть шнура, но вниз не потянул: загляделся. Загляделся в тысячу первый раз, загляделся вопреки непонятному раздражению и вполне понятной усталости. Знакомая картина властно приковывала к себе взгляд.

Справа, где-то за горизонтом, умирало зеленое солнце. Его корона еще горела из-за острых зазубрин далеких гор, но тяжелое полукольцо серебряных облаков, переливаясь, смыкалось все уже. Собственно, это были даже не облака, а сгустки электрического свечения — что-то вроде земных полярных сияний. Они катились вперед, как пенный гребень исполинского черного вала, и плотная темнота на глазах заливала небо. Острые иглы звезд мгновенно протыкали накатывающуюся черноту, но не надолго — слева из-за горизонта вставало нечто чернее черного, нечто огромное и круглое, оно поднималось, распухало и заглатывало едва родившийся звездный планктон.

На этой планете не было ночи. Просто зеленый день сменялся черным, потому что вслед за уходящим видимым солнцем вставало невидимое, обрушивая на поверхность палящий поток ультрафиолета.

Поверхность… Глядя на беспорядочное нагромождение геометрических тел, заполнивших окружающее пространство, поневоле начнешь сомневаться в самой возможности существования ровного места. Гигантские пирамиды, конусы, тетраэдры, октаэдры, немыслимые ритмы острых ребер, пиков, наклонных плоскостей, винтообразных полированных граней, одинаково сумеречно-синих в свете зеленого вечера, навевали безотчетную тоску.

Черное утро меняло пейзаж.

С появлением серебряных облаков гигантские кристаллы становились прозрачными. Окружающее стремительно таяло — исчезали пирамидальные горы и конические пропасти, цилиндрические башни и ромбические утесы — все превращалось в бесплотные туманные тени, и корабль словно повисал над дымчатой пустотой.

Черное солнце поднималось выше, и опять неузнаваемо менялась окрестность.

Под мощным ультрафиолетовым излучением вся поверхность начинала светиться — сначала легким бледно-золотым свечением, потом все ярче и ярче, — пока не загоралась всеми оттенками от лимонно-желтого до оранжево-красного.

Из-за полуприкрытой шторы Андреи рассеянно следил, как наливаются текучим золотым огнем камни и дальние горы, как трепетно и безостановочно пульсирует свет в полупрозрачной толще вздыбленных пород.

Сейчас зыбкая красота светового танца вызывала горечь.

Этот прекрасный, геометрически совершенный мир был мертв. Мертв с самого рождения.

— И останется мертвым.

Вспомнились патетические слова одного из “отцов” современной космогонии Штейнкопфа: “Надо смириться, наконец, с наличием сил, которых мы никогда не сможем познать. Планеты класса “К” — чужаки в нашем звездном мире. Дозвездное вещество и жизнь — несовместимы, и живому никогда не проникнуть за барьер, поставленный самой природой. Пусть чересчур горячие головы обвиняют меня в консерватизме — я уверен в своей правоте. Докажите, что в мирах класса “К” возможна жизнь, покажите хотя бы одну бактерию с кри-сталлопланеты, и я первый скажу вам — идите!”

Пора смириться… Да, кажется, пора. После долгих дебатов ученые выбрали, тринадцать кристаллопланет в тринадцати системах двойных звезд так, чтобы избежать случайного совпадения. Полгода юркий звездолет “Альфа” нырял в глубинах пространства и времени, и семеро разведчиков дотошно изучали загадочно одинаковые кристаллические миры. Полгода Андрей обшаривал геометрические лабиринты, до рези в глазах всматриваясь в шкалы витаскопов, смутно на что-то надеясь. Двенадцать раз надежда сменялась разочарованием.

Эта планета — тринадцатая.

Да, он хотел найти злополучную бактерию. И не затем, чтобы поколебать авторитет Штейнкопфа.

Просто за немногие годы, проведенные в космосе, он увидел и понял много. Он прочувствовал сердцем и нервами всемогущую силу и жадность жизни. Он находил следы органики на обугленных звездным пламенем астероидах и в пластах замерзшего газа на планетах-гигантах, в смертоносных радиоактивных облаках кометных ядер и в пористых железных шубах остывших звезд. Он видел километровые веретена гловэлл и микронные крестики санаций, огневок, впадающих в спячку при трех тысячах градусов по Кельвину, и радиозолий, умирающих от теплового удара при трех тысячных градуса — жизнь пронизывала Вселенную, приспособляясь к самым невероятным условиям.

И он не мог поверить, не мог принять существование навеки мертвого мира — вопреки логике доказательств Штейнкопфа, вопреки очевидности.