Олег Верещагин - Очищение

Шумилов кивнул. Кажется, собирался что-то сам добавить, но дверь распахнулась. Внутрь буквально впрыгнула девушка – тяжело дышащая от стремительного бега и волнения. Романов ее узнал: она служила в карантинном комитете.

– Женя вернулся, – выдохнула поздняя посетительница, даже не пытаясь поздороваться или извиниться за такое вторжение. – Белосельский.

И еле успела отшатнуться к косяку – Романов, вскочив с места, отбрасывая кресло в стену, бросился в коридор.

Глава 8

Походные трубы

Фига лежит в кармане – последним оружием

дураков.

Город пропал в тумане – мигнул огнями

и был таков.

Но долго ль им собираться – компас, планшетка

да борода,

Лишь детям да рудознатцам нужны изумрудные

города.

Женька сидел на стуле и держал в обеих руках большую кружку, над которой поднимался пар. Он был совершенно голый и, кажется, ничуть не стеснялся хлопочущей рядом лично Салгановой – глаза Женьки были закрыты, он покачивался взад-вперед в полусне, временами судорожно дергаясь всем телом, чтобы не упасть. Рядом лежал ворох грязной одежды, похожий на просто-напросто комок прелого тряпья, сам Женька тоже был грязен, а правую щеку пересекал плохо заживший шрам. Лохмы на голове тоже были склеены в единую грязную массу.

Романов еще ничего не успел сказать – только обессиленно прислонился к косяку, потому что задрожали и подкосились ноги… но Женька открыл глаза. Секунду смотрел на Романова, потом снова закрыл глаза и глубоко-глубоко вздохнул. Сунул кружку Салгановой, встал (он заметно вытянулся и был очень худ, еще худей, чем когда Романов год назад спас его на берегу), скривился… сел опять. Досадливо огляделся кругом – явно в поисках чего-то, на чем надо писать.

– Сиди, сиди, не дергайся! – почти закричал на него Романов. – Алина Юрьевна, если он вздумает дурить, пусть санитары его к койке привяжут!

Женька вытаращил глаза оскорбленно, зашустрил рукой по воздуху.

– Ничего, писать и лежа можно! – И наконец вырвалось: – Как же я рад, что ты жив…

Женька опять моргнул. Быстро вытер рукой глаза, отвернулся, вытер опять. Передернул плечами, улыбнулся, несколько раз моргнул снова. По щекам у него текли две слезинки. Он сконфуженно пожал плечами, потом развел руками.

Романов подошел ближе. Салганова взяла его за локоть:

– Нет! Стойте! У мальчика вши. Подхватите как нечего делать.

– Вам же это не мешает? – сердито спросил Романов.

– Это моя работа, – спокойно ответила женщина. – Его приведут в порядок, накормят, он поспит, сколько захочется, – и можете заниматься своими делами. До тех пор оставьте и мысль об этом. Я требую, чтобы вы ушли.

Женька поднял руки вверх, широко улыбаясь. Романов повторил тот же жест, но без улыбки. Сказал:

– Только одно… – и указал на щеку Женьки: – Ранение? – Женька отрицательно покачал головой. – Били? – Мальчишка кивнул, глаза потемнели. Он оттолкнул руки Салгановой, схватил со стола карандаш и какой-то бланк и быстро написал вкось:

«Срочно нужна эскпедиция. Я потом все падробно нпишу. Там одичали совсем. Но есть нармальные. Они ждут. Я им сказал. И агентов оставил. Ждут. Надо срочно. Будити через 6 часов».

Женька проспал девятнадцать часов и, кажется, знал об этом, потому что вошедшего Романова встретил сердито-укоризненным взглядом. На поднятых под одеялом коленках у него лежал блокнот – новый. В довершение всего Женька был обрит наголо и от этого выглядел нелепо и беззащитно. Видимо, он и сам это отлично понимал, потому что после первой сердитости поглядывал на Романова стеснительно и почти опасливо. Потянулся – писать, и Романов увидел на его левом бицепсе, на отмытой незагорелой коже выжженные буровато-розовые неровные цифры – 119.

Женька ощутил взгляд Романова, поспешно дернул рукой, скрывая число, скривил губы. Отвел глаза с легким выдохом. Сломал карандаш в пальцах. Взял со столика новый.

И начал писать…

За эти полгода Женька «намотал» по территории между БАМом (почти все крупные города вдоль которого были разрушены или полуразрушены боеголовками, – это выяснил еще Медведев во время своей разведки), Зеей, Охотским морем и Амуром почти полторы тысячи километров, стараясь нигде надолго не задерживаться.

Земли, по которым он шел, оказались, что удивительно, – особенно сельская и полусельская местность – не затронуты ядерной войной, хотя кое-где после внезапных дождей с ветром «фонило». Никакой более-менее крупной и сильной власти там не было. Территорию терзали многочисленные банды, по дорогам бродили бездомные и сумасшедшие. Люди умирали от голода, еще чаще – от самых разных болезней (огневик там тоже был). В нескольких местах, где местные жители худо-бедно держали оборону и имелись какие-никакие справедливые законы, ни о каком объединении и не думали – «выжить бы». Надо всеми довлело постоянное ощущение надвигающихся еще худших времен, то и дело возникали жуткие пророчества. Постоянно вспыхивали стычки всех со всеми. Процветала работорговля – рабы были основой множества хозяйств, причем вовсе не бандитских по сути своей, бандиты чаще всего хозяйством себя вовсе не утруждали.

И наконец, множество неприятностей людям доставили окопавшиеся на своих виллах в сельской и полусельской местности «буржуины» (это слово, как-то сказанное в шутку Жарко, быстро стало употребляться почти официально). Каждый, кто имел десяток охранников, начинал считать себя вправе диктовать свою волю окрестным жителям. Конечно, не везде это получалось, во многих местах местные сами быстро разбирались с обнаглевшими «хозяевами жизни». И далеко не все богатые люди вели себя, как доморощенные салтычихи – хватало и насквозь обратных примеров. Но было очень немало мест, в которых у местных не находилось лидера, оружия или просто «буржуин» оказывался слишком сильным. Тогда появлялись совершенно отвратительные вещи. Да и те же банды чаще всего возглавлялись именно «буржуинами».

Численность банд была в среднем голов тридцать, мельче – почти никогда, но всегда хорошо вооруженные и безжалостные; самая крупная банда, о которой Женька слышал (сам не встречал), насчитывала полсотни рыл и имела бронетехнику. За полгода мальчишка сумел наладить связь с несколькими группами, готовыми поддержать Романова, а также оставил агентурную сеть из десятка мальчишек и девчонок, собиравших информацию. Уже на обратном пути он болел огневиком, отлеживаясь в зимний холод в сарае на заброшенном полевом стане недалеко от границы, чуть не умер, а потом при попытке украсть еду был схвачен и продан в рабство (именно там его заклеймили, а потом он вместе с другими мальчишками и взрослыми разбирал на металл какие-то цеха), откуда бежал дважды – первый раз неудачно (после этого остался шрам на щеке).

Романов просидел у кровати Женьки четыре часа. В палату было запрещено пускать кого бы то ни было еще – ни друзей-приятелей, ни персонал карантинного центра, вообще никого. Он был поражен памятью Белосельского. Блокнот заполнялся на глазах безграмотными, но точными строчками, четкими кроками с убористыми пояснениями… А потом Женька посмотрел на Романова и написал на чистой страничке – крупно, печатными буквами, совсем не своим почерком, старательно выводя каждый штрих:

«ПОЖАЛУСТА ПОМОГИТЕ СКОРЕЙ. ТАМ ЖУТЬ. ТУТ ТАК НЕ БЫЛО. ЛЮДИ ПРОПАДАЮТ. КОНКРЕТНО ПРОПАДАЮТ. СОВСЕМ».

– Женька, Женька… – вырвалось у Романова. Он нагнулся чуть – забрать блокнот, и Женька вдруг подался вперед-вверх и обнял мужчину, сорванно, со всхлипами, дыша. У мальчишки бешено стучало сердце. Как же он вытерпел эти полгода? – ужаснулся Романов. Это ведь каждую секунду он боялся, прятался, ждал смерти… и повернул назад, только когда решил, что узнал и сделал достаточно! – Перестань, ну что ты…

Но Женька уже плакал. Мальчишки не плачут. Никогда. Это закон. А вот мужчинам иногда можно.

– Больше никуда тебя не отпущу, – с сердцем сказал Романов, придерживая вцепившегося в него Женьку. – У меня, простите, тоже сердце не каменное. Ну его к чертям!

Женька стремительно отстранился, сведя брови. Заспешил карандашом…

«Ты вы что?!!!!!!!!!!!!!!!!! Меня все будут призирать! Я тагда убегу! И буду сведеня посылать с агентами! И не вздумай… – карандаш помедлил, – … те без меня поехать асвабаждать! Я скоро свсем папарвлюс!»

– Жень, – Романов придержал карандаш, – зови меня «ты». Слышишь?

Женька оборвал гневную строчку, поднял на Романова умоляющие, все еще мокрые глаза, из которых ушла злость. Потом написал:

«Я кагда было очен страшно или еще что я всегда с тобой гворил. Ну так мыслено. И на ты называл. Правда можно?»

– А я боялся, что ты погиб, – тихо сказал Романов. – Я так боялся, что ты погиб. Я был почти убежден в этом. Можно, Женька. Можно, конечно.