Отблески солнца на остром клинке - Анастасия Орлова
Верд с трудом, опираясь на русокосую, поднялся, доковылял несколько шагов до старенькой телеги, плюхнулся на ароматное, словно из детства, сено. Веснушкой оказался впряжённый в неё жёлтенький авабис.
— Ты ложись, ложись, я тебя к себе свезу и вылечу, я раны штопать умею и в травах понимаю, недаром всю жизнь в лесу живу. Не бойся, подлатаю — как новенький будешь. Доверяешь? — Женщина лукаво улыбнулась Верду через плечо, расправляя вожжи.
— Ты-то как мне доверяешь, чужому человеку? — просипел Верд, через боль возвращая ей улыбку.
— А я не только в травах понимаю, но и в людях.
— Как же научилась в людях понимать, когда всю жизнь в лесу? — Верд закашлялся.
— Так потому и в лесу, что рано людей распознавать научилась. Меня Тина́ри зовут, а у тебя два имени. — Женщина нежным колокольчиком рассмеялась его удивлению. — Угадывать не стану, сам скажешь, коли нужным сочтёшь, — и она причмокнула, понукая оставшуюся без купания Веснушку.
[1] Если он не хочет учить, будем учиться сами, пытаясь его победить.
12. Саднящие чувства
Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)
— …Пришёл кисель, на лавку сел… — выныривало из густой темноты знакомое воркование и вновь в этой темноте таяло. — Уходите хвори, да за чисто поле, да за тёмные леса, да за дикие места…
Горячая боль пульсировала в плече, отдавала в руку, поднималась к горлу, заливала голову жаром. Губ касался глиняный край; тёплое и пряное, вяжущее на языке, туманило и без того обрывочные, перепутанные мысли, и они расползались мокрой гнилой травой, окончательно теряя связность. Тшера засыпала, а мир вокруг плескал горячей теменью и полнился приглушёнными шорохами. Она куда-то плыла сквозь боль и время, лёжа на спине в непроглядно-чёрной воде, под столь же непроглядно-чёрным небом, и густые волны неспешно покачивали её и заливали уши, заливали глаза, заливали сознание. Когда её выталкивало на поверхность, слуха достигали далёкие воркующие песни Бира, а боль — усиливалась. К губам опять прижимался глиняный край, и тёплое, пряное, вяжущее щипало на языке, и Тшера снова погружалась в глубокое забытьё.
Очнулась она ещё до света. Плечо болело уже терпимей, голова слегка кружилась, и очертания комнаты перед глазами будто оплавлялись, а Бирово питьё настойчиво гнало на задний двор. Она приподняла одеяло, обнаружила себя в своей же запасной рубашке — длинной, почти до колен.
«Сойдёт».
Под тонкой тканью просвечивала плотная перевязка.
«Заживёт. А вот пробитый защитный жилет — вряд ли, хоть Бир его наверняка подштопал».
Спустила босые ноги с кровати и вместо прохладных половиц наткнулась на что-то тёплое и мягкое.
— Да зажри тебя кавьял! — ругнулась Тшера, и мягкое-тёплое под кроватью заворочалось, покряхтывая точно как Биарий.
«Нет бы шёл в свою комнату на кровати спать, так ведь остался меня караулить».
Она перешагнула протирающего глаза Бира, натянула сапоги и вышла, а когда вернулась, он всё ещё сидел на полу, сонно моргая и потирая ручищами помятое со сна лицо.
— Сколько времени я спала? — с порога спросила Тшера.
— Три дня.
— Сколько?! — ужаснулась, рухнув на край кровати. От резкого движения боль продрала плечо, дыхание перехватило холодом, комната мотнулась в сторону, а перед глазами заплясали чёрные мушки.
— Три дня, — повторил Бир. — И ещё одну ночь. Рана у тебя плохая и болела сильно, я заваривал настои, чтобы заживало и не гнило, а они усыпляют. Но тебе всё равно ещё бы полежать — вон, бледная вся.
«В гробу полежу».
— Боль я бы перетерпела, Бир. Нельзя нам столько времени торчать на одном месте, особенно после случившегося. Собирайся, уезжаем сейчас же.
Тшера спешно натянула штаны, прицокнула языком над дыркой в кожаном жилете, заштопанной искусней, чем она предполагала. Руки подрагивали, пальцы слушались скверно, голову вело до горчащего в горле подташнивания, но злость на собственную слабость, на Бирово самоуправство и упущенное время оказалась сильней.
— Ай, напрасно телегу запродали, вот бы тебе лёжа ехать, верхом-то тяжело и для раны опасно… — посетовал Бир.
— Я здорова.
— Неправда.
Бир с неодобрением наблюдал, как она старалась не кривиться от боли, втискивая руку в жилет.
— Оставаться здесь дольше опасней, чем ехать верхом. Для всех.
— Так хоть бы повозку какую давай у кого сторгуем…
— Я справлюсь. Обувайся, пошли, — и Тшера, как всегда, не дожидаясь Бира, вышла из комнаты, и тому пришлось её догонять.
Ржавь дремала в стойле и на удивление обрадовалась, увидев Тшеру, хотя обычно не слишком-то жаловала выезды до света, но сейчас благосклонно позволила себя оседлать и даже схрустела предложенное хозяйкой яблоко, завалявшееся в седельной сумке. «Не мясо, конечно, — говорил её влажный карий глаз, со значением косивший на Тшеру, — но кто хороший кавьял? Ржавь хороший кавьял. Поэтому, так и быть, съем». Тшера похлопала её по жилистой шее.
— Не прикидывайся, я знаю, что яблоки ты любишь!
На аппетитный хруст Ржави желудок Тшеры отозвался голодным урчанием, но разыскивать завтрак было некогда — тревога и чувство затаившейся за первым же поворотом опасности гнали прочь из Риля. Да и у Бира наверняка с собой полная сумка запасов, он что-нибудь сварит на первом же привале. Тшера забралась в седло, от боли не сдержав хрипа. Полутёмные очертания стен кавьяльни размылись и заколыхались, словно водоросли под водой, и от этой зыбкости окружающего пространства подташнивать начало ещё сильней. Ржавь оглянулась на хозяйку, повисшую на её спине в неестественной позе, и издала горловое тревожное «бр-бр-бр». В дверях тут же появился Бир, снаряжавший в соседнем стойле своего кавьяла.
— Плохо? — обеспокоенно спросил он.
— Тебя жду, давай быстрей, — отрезала Тшера, перекидывая ногу через седло.
— Куда хоть едем-то, ай? — спросил Бир, когда они покинули Риль.
«Подальше отсюда и не главным трактом».
— В Со́лбер.
В Солбер из Риля вёл большой тракт, и путь занимал дня три. Но Тшера пару раз ездила напрямик — узкой тропкой, которую не одолеть на повозке, только верхом или пешком. На кавьяле, поспешая, она добиралась до Солбера к ночи. Но не сейчас. Сейчас всё пошло наперекосяк.
Началось с того, что в бездонной суме Бира не оказалось еды — только заранее заготовленные лечебные снадобья. Выяснилось это на первом же привале, в котором, за отсутствием завтрака, необходимость отпала.
— Как же так, Бир, с твоей-то предусмотрительностью?
— Ай, ну откуда ж я мог угадать, что ты так резво сорвёшься в путь? Вот и не успел запасов пополнить. Хорошо хоть, что травяными настоями да мазями запасся. Тебе свежие повязки наложить надо и рану обработать, сымай-ка свой жилет.
«Раскомандовался».
Утром Бир неодобрительно качал головой, обрабатывая рану Тшеры, а к середине дня у неё поднялся жар. Каждый шаг Ржави отдавал
