Клетка - Хайдарали Мирзоевич Усманов
………
Эта ночь в карцере стала гуще, как вата. Свет от потолочных жил – холодные полосы – резал пространство и бросал тени в ровные полосы, будто кто-то редактировал мир линейкой. Кирилл лежал неподвижно, вжимая ладонь в прохладную решётку, и в этом неподвижном состоянии слушал шаги, шёпот и металлическое дыхание помещения.
И вдруг шаги участились. Вошла она – молодая, но с властной осанкой, которую давит не возраст, а власть. Её походка была резка, как у опытного и возможно даже потомственного офицера, неуживчивая с природой, но настолько уверенная, что даже старшие склоняли головы. Она была моложе той госпожи, но в её движениях не было неуверенности, пришедшие с ней буквально нависли над клеткой, словно голос её был магнитом, и все послушались.
– Довольно ждать церемоний! – Сказала она ровно, без дрожи, и её слова отозвались как закон. – Этот дикарь – предмет исследования, да. Но исследования для нас означают результаты, а не ритуалы. Пора перестать играть в осторожность.
Её холодные слова несли в себе ледяное расчётливое удовлетворение. Она явно склонялась к тому, что добиваться ответов нужно быстро и решительно. Её предложения были просты и брутальны. Если мягкие методы не работают, то нужно раздражать… Лишать покоя… Натянуть нити его нервов до предела, пока все его секреты не вывалятся наружу. Остальным это нравилось. Они переглядывались… Челюсти у кого-то плотно сжались… А у кого-то в глазах зажглась искорка любопытства.
Её приказы последовали немедленно. Двое солдат подошли к клетке. Один из специалистов с каким-то прибором в руках шагнул вперёд. Кирилл, несмотря на притворство, почувствовал, как в воздухе пошла вибрация – знакомая и ненавистная.
“Парализатор!” – Это слово отозвалось во внутреннем ухе, как сирена. Он уже слышал об этом аппарате – слышал, что он своим излучением связывает тело и нерв, что оставляет человека в растерянном мёртвом покое.
Они не стали обсуждать поэзию права или гуманности. Молодая офицер отдавала приказы коротко, лаконично:
“Снять. Переместить. В игровую.”
Слово “игровая” странно звучало в смеси бюрократии и садизма, и в этом сочетании было всё. Это явно было место не для бесед. Судя по всему, это было место для выворачивания наизнанку.
Его снова парализовали. Процесс он пережил как чужой сон. Сначала – лёгкое покалывание в кончиках пальцев, потом – неопределённость движения, масса на конечностях, словно тяжесть мрака подсаживалась на мышцы. Сердце не переставало биться, но ритм стал разреженным, как метроном в замедленном фильме. Он боролся внутренне. Держал дыхание ровным, каждую мышцу в полузабытьи. Но его разум работал острым скальпелем, записывая голоса, смехи, шорохи – всё, что могло пригодиться позже.
Двое подняли его, как мешок с сеном, не по-человечески аккуратно, а с той сдержанной жёсткостью, что присуща тем, кто делает это не впервые. Его тело, лишённое силы, было безмолвным грузом. Перемещение по коридорам казалось скользящим сном. Металлы стучали, чьи-то сапоги оставляли мягкие оттиски на полированном покрытии, и где-то вдалеке шипел тонкий голос инструмента.
Та самая “игровая” действительно оказалась комнатой, которую нельзя было бы назвать ни лабораторией, ни залом – это был храм для чужих наслаждений, выстроенный архитектурой механики и изяществом цинизма. Стены были облицованы тёмным камнем – поглощающим свет, а по центру возвышалась плиточная платформа с вдавленными кругами и пазами, которые будто предназначались для удержания. Водянистое свечение бежало по трещинам пола, образуя тонкие дорожки, которые казались проводниками чего-то невидимого. По стенам висели самые разнообразные приспособления. Ремни из гладкой кожи… Самые различные крюки и рамки… Мягкие ложементы… Всё аккуратно и функционально, словно у мастера-ювелира, готового огранить драгоценный камень.
Среди этих предметов были и приборы, что излучали едва слышное гудение – они не были описаны на чертежах, но их присутствие чувствовалось как холод в кости. Кирилл понимал, что здесь буквально всё разрабатывалось не для убийства, а для контроля – для того, чтобы держать живое в состоянии, где можно выжать слова и сохранить целое тело для следующего “раунда”. Эта площадка была театром, где актом было страдание, и зрителями – те, кто управлял.
Его уложили на платформу. Ремни были холодными. Они тут же охватили запястья, лодыжки, грудь – не жестоко, но так, чтобы не дать даже намёка на движение. Капюшон или повязка затянулись на глазах – не совсем тёмный мешок, а плотный придаток, который переводил мир в шумный и бесформенный гул. Через щель он слышал голоса. Ели слышные шепотки ассистентов… Сдержанные команды той самой “офицерши”, тихий подсчёт секунд… Гул приборов, словно постоянная метрономическая угроза…
Разговор в игровой шёл по линии. Эта наглая дамочка тут же потребовала скорости в решении вопросов, старшие инженеры советовали выдержку, а молодые исполнители смотрели на “игру” как на какой-то урок. Они обсуждали “методы усиленной беседы” не как чудовищную практику, а как ремесло – картину, где цель оправдывает инструмент. Кирилл слышал слова “пробуждать”, “удерживать в состоянии осознанной боли”, “внедрять стимулы” – слова, которые звучали в их устах сухо и хладно. Они выбирали, кто будет проводить с ним “разговор”. Был здесь и жесткий техник, и женщина-интеррогатор, чей голос умел быть как лаской, так и ножом.
Он испытывал бессилие, но разум его работал, стараясь вести точные расчёты. Записывал интонации, лица, кто смеялся, кто морщился. Запоминал расположение ремней и дверей, отмечал – где в комнате присутствуют узлы, которые мерцают сильнее всего, какие моменты вызывают у переговорщиков нервный ответ. И в этой записи он собирал нитку возможного будущего – карту, на которой, быть может, позже появится пробой и окно для отхода.
Пытка началась не сразу. Сначала шла явно тщательно отработанная прелюдия. Короткие вопросы… Тонкие провокации… Их язык был изящен, но смысл прост:
“Откуда ты вообще взялся? Кого ты знаешь? Что ты сделал с одной из нас?”
Сначала они пытались привести его в сознание. Потом они “щупали” его память как карман – вынимали клапаны воспоминаний, нюхали на них, проверяли на прочность. В ответ на его молчание они переключались на более грубые методы – не по физике, а по чувствам. Лишение сна… Световые вспышки… Чередование темпа звука и тишины – всё это делалось без видимого жестокого удовольствия,
