Сурен Цормудян - Отражение во мгле
В танке также оказались блоки сигарет, чипсы, консервы, пакеты с крупами, солью и чаем, бутылки со спиртным и всякими безалкогольными напитками. И два мумифицированных трупа — обглоданного человека в остатках танкистской робы и дохлой собаки рядом с ним.
— Барон, слышь? — раздался голос Штерна.
Рейдер вылез из танка и принялся стряхивать с себя снег, швырнув при этом военный билет обратно в люк.
— Чего там?
— Ну, короче, посмотрел я.
— И?
— Коробочки обгорели капитально, но остатки похожего товара в обоих БТРах имеются. И вот что я думаю: товар из этого магазина.
— Долго соображал? — усмехнулся Барон.
— Да знаешь, как-то думать об этом не очень-то и хотелось. Наши парни… Коллеги, так сказать… Защитники Родины с присягой и всеми делами, что получается, мародерствовать приехали?
— А почему тебя это удивляет?
— Да как-то… Военные же. Не сброд бандитский.
— Да брось. Любой военный любой страны в схожих обстоятельствах действует именно так. Я не знаю, как в твоей части было, а вот у нас в гарнизоне вышел такой случай. Приехала инспекция из генштаба, морды, как мы их называли. Ну, смотрели одну часть. И вот прикопались, что не облагорожена территория. Клумб, дескать, с цветами нет. Что бронетехника уже все мыслимые сроки выслужила, это им побоку. Что условия службы поганые, по хер. Что кидняки сплошные с жильем, не беда. А вот цветочков нет, хреново. Ну, комбат собрал ротных, зампотылу и всю свою свиту. Говорит, хрен вам, а не выходные. Как хотите, но чтобы в понедельник утром по приходе на службу я обнаружил клумбы с цветами по всей территории. Они ему, дескать, как можно за два дня вырастить цветы? А он им: ваши половые трудности. Это приказ. Как хотите, так и растите. Ну, те выстроили солдат и говорят, как хотите, но чтоб были клумбы с цветами. Или сдохнете на физо.
— Так чем дело кончилось? К чему ты?
— Чем дело кончилось? — Барон усмехнулся. — Солдаты ночью пошли в ближайший детский сад и утащили оттуда все цветы вместе с клумбами. Вот так-то. А ты о благородных мотивах. Ежели все в армии стоит на том, что, дескать, выкручивайся как хочешь, но чтобы было, то понятия о чести и прочих позитивных вещах ты едва ли воспитаешь в людях. Скорее наоборот.
— Но эти убивали друг друга за шмотки, жрачку, бухло и курево. Это ведь не клумбы у детей воровать.
— А тут, друг мой, изволь сделать скидку на особые условия. Армегедец всеобщий, он преображает человека очень. Заставляет его всю душу открыть окружающему миру. Все свое нутро. И чем больше у человека в этих условиях оружия, тем заметней он выступит и громче заявит о себе.
— Это еще не все, Барон.
— В смысле?
— Там, у стены, где дыры от КПВТ. Короче, я снег поворошил. Кости везде. Хоть где копни. Уйму народу там положили. Судя по остаткам одежды, гражданских. И тоже с барахлом из магазина.
— Ну, этого и следовало ожидать. После ударов выжившие ломанулись в ближайший уцелевший магазин, стали хватать все подряд. Небось, и друг друга мочили. Потом подкатили вэвэшники и вояки, решили, что все это ихнее. Пошмаляли людей и друг друга заодно.
— А почему товара столько осталось? В той бээрдээмке, например?
— Да, наверное, те, кто в этой бойне уцелел, забрали, сколько можно на себе унести. Транспорта ведь они лишились. Там вон еще и два «урала» разбитых.
— Может, мы заберем тогда? Консервы, наверное, стухли, а вот сигареты, шмотки, соль, еще всякое.
— А потащим как? Вот утихнет буря, связь с лагерем восстановится, скажу Дьякону. Пусть вездеход сюда гонят и собирают. Ладно, пошли ночевать.
— Ну, пошли, — вздохнул Штерн.
Тепло от печи успокаивало и умиротворяло. Константин чувствовал непреодолимую тяжесть в постоянно закрывающихся веках. Накопленная за день усталость пыталась загнать его в сон, но тревога за жену, а еще голод, который так и не унялся после ужина, да и не оставлял его, казалось, ни разу за все эти годы жизни после всемирной катастрофы, никак не давали сну окончательно овладеть сознанием.
— Костя, чего не спишь, носом клюешь? — шепотом проговорил Волков и зашуршал куском газеты, мастеря самокрутку.
— Как же спать? Страшно за Марину. Ты и представить себе не… — Ломака вдруг осекся. — Прости.
— Да ладно, чего уж. Для меня все это в далеком прошлом. Хотя боль… Боль, она такая штука. Как трещина в штукатурке на потолке квартиры. Не всегда ее видишь, не всегда о ней думаешь. Но стоит бросить взгляд, и вот она. Тут как тут. Никуда не делась.
— Прости, — еще раз произнес Константин, вздохнув.
— Да перестань. Нормально. Ничего. — Степан приоткрыл чугунную дверку печи, подкинул хвороста.
Поджег тонкий прутик, прикурил от него и кинул обратно в печь.
— Слушай, не курил бы ты, а, — прошептал Ломака. — Тут и так откуда-то дым сочится. Только угореть не хватало.
Волков посмотрел на спящих Жуковского и Селиверстова. Дальше в углу храпел связанный Паздеев.
— Ну ладно, пойду наверх. Составишь компанию?
— Идем, — пожал плечами Константин.
Здание, подвал которого они облюбовали на эту ночь, сохранило несколько стен и часть крыши. Полного спасения от вьюги это не давало, но посидеть там некоторое время, подышать свежим воздухом да покурить можно было вполне сносно.
— А может, и тебе самокрутку сварганить? — спросил Волков, жадно затянувшись.
— Да я же не курю, — мотнул головой Костя.
— Ну и молодец. От этой махры нашей горло дерет так, что край. За цивильную сигаретку убил бы, ей-богу.
— А чего не бросишь?
— Так ведь одна радость в жизни-то, — усмехнулся Степан.
— Сомнительная радость.
— А у нас в жизни все сомнительно да относительно. Разве нет?
— Ну, не знаю. — Ломака пожал плечами.
— Слушай, Костя, ты это… Ты вот извинялся внизу. Я чего сказать-то хотел… Ты меня тоже прости, парень.
— За что? — Константин удивленно взглянул на товарища.
— Ну, за это. Когда ты в клетке был, а я надзирателем… Моя неправда. Прости, братка.
— Да прекрати, Степан. Я ведь тогда тебе гадостей наговорил. Да и не за что извиняться. Ты же выпустил меня, с нами пошел. Чтобы мне помочь.
— Пойти-то я пошел… — тихо и как-то многозначительно произнес Волков, снова затянувшись и кашлянув.
— Что-то не так? — Эта фраза насторожила Ломаку.
— Да все так, конечно. Только есть еще причина. Ну… причина, по которой я пошел.
— Не понял. — Константин совсем напрягся. — Ты что хочешь сказать?
— Да расслабься, парень. Никакого дурного умысла.
— А что тогда?
— Ты в курсе, что время от времени я поднимаюсь на поверхность, в город выхожу? — Степан посмотрел на Ломаку.
— Ты? На поверхность? Нет. Не знал.
— Да никто не знал.
— То есть? А как же ты выходил? Как же посты?
— Есть секрет у меня. Помнишь, в туннеле, перед нашим выходом, завал был? Еще Андрей с Василием туда ходили, болтали о чем-то. Ну, туннель обваленный?
— Помню, конечно. — Костя кивнул.
— Ну так вот, лаз там есть. Плиту отодвинуть надо, и будет что-то типа колодца, наверное, для вентиляции, или там для циркуляции воздуха в метро. По нему можно на поверхность выбраться. Я же надзиратель, за тюрьмой слежу. Следил, вернее. А в нее, сам знаешь, редко кого сажают. Только в особых случаях. Так что времени, когда я сам себе предоставлен, достаточно. Ну, ходил-бродил и нашел лазейку-то. А на улице оказался, аж голова закружилась. Первая мысль была: мне это знак свыше. Дескать, не возвращаться надо, а дальше идти. Давно это было, лет восемь, наверное, если не больше.
— Даже так?
— Ага.
— А куда идти?
— Ну, домой, — вздохнул Волков. — В Москву.
— Да ты что?! Это же даль какая!
— А то я не знаю. Но ведь, Кость, сердце все эти годы в клочья рвалось. Душа не на месте. Вот как у тебя сейчас, но помножено на тысячи верст. В Москве остались супруга моя и дочка. И брат Артем. — Степан горько усмехнулся. — Его невеста отчего-то Ветром называла. Готовились свадьбу сыграть. Золотой парень, отчаянный, не чета мне. Все-таки, наверное, он погиб. Был бы жив, непременно пришел бы в Новосибирск и разыскал меня.
— Да брось. Может, просто возможности нет. Может, живы они, близкие твои все…
— А представь, каково мне думать, что они живы? Больно до жути. Вот знал бы наверняка, что мертвы, так и спокойней было бы. Или сам бы с легким сердцем уже давно богу душу отдал. Но нет, сидит во мне надежда эта и грызет. Да ты не смотри на меня так. Хоть и темно, но все же чувствую.
— Да, но… Как же…
— Костя, я прекрасно понимаю, что так говорить плохо. Нельзя так даже думать. Но просто представь меня на своем месте. Или себя на моем, как правильнее…
— Я понимаю, но…
— Пытался я, Костя. Пытался уйти. Вот тогда и пытался. Далеко ушел. Замерз так, что думал, все, смерть. Не выдержал, повернул назад. Хотел сначала через пост.
